Красное и белое, или Люсьен Левен

– В пятом веке литургия, – говорил он, – была собранием верующих, сообща преломлявших хлеб в память Иисуса Христа; это было нечто вроде чаепития благомыслящих людей. Никому из них не приходило в голову, что он совершает важное дело, хоть чем-нибудь отличающееся от самых заурядных поступков, и уж, конечно, не приходило в голову, что он принимает участие в чуде претворения хлеба и вина в плоть и кровь спасителя. Мы видим, как постепенно это чаепитие первых христиан приобретает особое значение и превращается в литургию.

– Но, боже великий, откуда вы это взяли? – с испугом воскликнула госпожа Гранде. – По-видимому, вы читали это у кого-нибудь из ваших немецких писателей, хотя они обычно являются сторонниками возвышенно-мистических идей и потому так дороги всем благомыслящим людям. Некоторые из них сбились с пути истины, а их язык, к сожалению, столь малознакомый нашим легкомысленным соотечественникам, спасает их ересь от всяких опровержений.

– Нет, сударыня, у французов тоже есть крупные ученые, – продолжал немецкий диалектик, который, по-видимому, с целью растягивать приятные для него споры усвоил целый кодекс отменной учтивости. – Но, сударыня, французская литература так прекрасна, французы имеют в своем распоряжении столько сокровищ, что похожи в этом отношении на слишком богатых людей, потерявших счет собственному богатству.

Всю эту правдивую историю происхождения литургии я нашел у отца Мабильона[103], именем которого только что названа одна из улиц вашей блистательной столицы. Собственно говоря, не в самом тексте Мабильона – у бедного монаха не хватило на это смелости, – а в примечаниях. Ваша литургия, сударыня, столь же недавнего происхождения, как и ваш Париж, которого в пятом веке не существовало.

До сих пор госпожа Гранде отвечала только отрывистыми, незначительными фразами, немец же, вскинув очки на лоб, возражал ей ссылками на факты, а когда их оспаривали, он приводил цитаты. Этот ужасный человек обладал изумительной памятью.

Госпожа Гранде была чрезвычайно раздражена. «Как хороша была бы в эту минуту госпожа де Сталь, – думала она, – окруженная таким количеством внимательных слушателей! Я вижу по меньшей мере тридцать человек, следящих за нашим спором, а я, боже великий, не нахожу ни слова для возражения, но рассердиться уже слишком поздно».

Пересчитывая слушателей, которые сперва посмеивались над странными замашками немца, а теперь начинали восхищаться им, главным образом его нелепым видом и необычной манерой вскидывать очки, госпожа Гранде встретилась глазами с Люсьеном.

В своем испуге она почти молила его помочь ей. Она только что убедилась, что ее самые очаровательные взоры не производили никакого впечатления на немца, который прислушивался лишь к собственным словам и не замечал никого вокруг.

В ее умоляющем взгляде Люсьен прочел призыв к его отваге; протиснувшись вперед, он стал рядом с немцем-диалектиком.

– Но, сударь…

Оказалось, немец не слишком боялся насмешек французской иронии. Люсьен чересчур понадеялся на это оружие, а так как он ни аза не смыслил в спорном вопросе и не знал даже, на каком языке писал Мабильон, то под конец был разбит наголову.

В час ночи Люсьен ушел из этого дома, где ему всеми силами старались понравиться; душа его была опустошена. Люди, литературные анекдоты, ученый спор, отменная вежливость в обхождении – все внушало ему ужас. Он испытал истинное наслаждение, разрешив себе часок побыть наедине с воспоминаниями о госпоже де Шастеле. Представители человеческой породы, цвет которых он видел в тот вечер, были как будто созданы для того, чтобы усомниться в возможности существования таких людей, как госпожа де Шастеле. Он с восторгом вызвал со дна души другой образ; в нем была прелесть новизны, – пожалуй, единственное, чего недостает любовным воспоминаниям.

Писатели, ученые, депутаты, которых он только что видел, остерегались показываться в крайне злоязычном салоне господина Левена-отца: там их безжалостно подняли бы на смех. В этом салоне все издевались надо всеми – горе дуракам и лицемерам, у которых не хватало остроумия! Титул герцога или пэра Франции, чин полковника национальной гвардии, как это испытал на себе господин Гранде, никого не спасали от самой веселой иронии.

– Мне не приходится искать благосклонности людей, стоящих у власти или управляемых ими, – говаривал иногда в своем салоне господин Левен, – я обращаюсь только к их кошельку: по утрам, у себя в кабинете, я доказываю им, что их интересы совпадают с моими. За пределами моего кабинета единственное, что меня интересует, – это дать себе отдых и посмеяться над глупцами, безразлично, сидят ли они на троне или пресмыкаются в грязи. Итак, друзья мои, смейтесь надо мной, если вы только в состоянии.