Красное и белое, или Люсьен Левен

Госпожа Гранде продолжала молча сидеть в кресле; Люсьен оставался неподвижным, в позе скорее чиновника, чем светского человека: он опирался обеими руками на ручки кресла и вытянул ноги во всю их длину. Его лицо точь-в-точь напоминало физиономию купца, терпящего убыток; в нем не было и тени великодушного чувства; напротив, оно выражало одновременно суровость, желание держаться только в рамках приличий и чистейший эгоизм.

Через минуту Люсьену стало почти стыдно за самого себя. «Ах, если бы меня видела госпожа де Шастеле! Но я бы ей ответил: вежливость скрыла бы все, что я хочу дать понять этой бакалейной торговке, гордой поклонением депутатов центра».

– Должна ли я вас просить, милостивый государь, – сказала госпожа Гранде, – чтобы вы предложили удалиться вашему секретарю?

Следуя своей привычке, госпожа Гранде и здесь повышала людей рангом. Дело шло о простом канцелярском служителе, который, увидав, что красивая дама, приехавшая в экипаже, в таком смятении вошла в кабинет, остался из любопытства, под предлогом поправить огонь, и без того горевший превосходно. Люсьен взглядом выслал его. Молчание длилось по-прежнему.

– Как, милостивый государь, – произнесла наконец госпожа Гранде, – вы не удивлены, не поражены, не смущены, видя меня здесь?

– Признаюсь вам, сударыня, я только удивлен несомненно весьма лестным для меня шагом, которого я, однако, уже не заслуживаю.

Люсьен не мог заставить себя говорить невежливо, но тон, которым эти слова были сказаны, был бесконечно далек от тона страстного упрека и делал их холодно-оскорбительными. Обида вовремя поддержала поколебавшееся мужество госпожи Гранде. Первый раз в своей жизни госпожа Гранде оказалась робкой, потому что эта столь черствая, столь холодная душа уже несколько дней находилась во власти нежных чувств.

– Мне казалось, милостивый государь, – продолжала она голосом, дрожавшим от гнева, – если только я верно поняла ваши подчас немного длинные, торжественные уверения насчет вашей высокой добродетели, что вы притязаете на звание порядочного человека.

– Так как вы, милостивая государыня, оказываете мне честь, говоря обо мне, я признаюсь вам, что стараюсь быть справедливым и, не обольщаясь, определить свое место по отношению к окружающим и их место по отношению ко мне.

– Снизойдет ли ваша способность справедливо оценивать все до того, чтобы признать, насколько опасен мой теперешний шаг? Госпожа де Вез может узнать мою ливрею.

– Именно потому, сударыня, что я вижу всю опасность этого шага, я не знаю, как примирить его с понятием, которое я составил себе о высоком благоразумии госпожи Гранде.

– По-видимому, милостивый государь, вы позаимствовали у меня это редкое благоразумие и сочли полезным изменить за сутки все те чувства, уверения в которых возобновлялись без конца и надоедали мне ежедневно.

«Черт возьми, сударыня, – подумал Люсьен, – я не буду настолько любезен, чтобы позволить вам восторжествовать надо мною при помощи ваших туманных фраз!»

– Сударыня, – возразил он с величайшим спокойствием, – эти чувства, вспоминая о которых вы оказываете мне честь, испытали глубокое унижение оттого, что своим успехом они были обязаны не только самим себе. Они бежали, краснея за свою ошибку. Прежде чем исчезнуть, они получили скорбную уверенность, что обязаны кажущейся победою лишь весьма прозаическому обещанию предоставить место министра. Сердце, которое они – конечно, без достаточных оснований – думали тронуть, просто уступило честолюбивому расчету, и нежность оказалась только на словах. Словом, я убедился, что меня… обманывают, и своим отсутствием я лишь хотел, сударыня, попытаться избавить вас от объяснения. Так я понимаю свой долг порядочного человека.

Госпожа Гранде не отвечала.

«Что ж, – подумал Люсьен, – я отниму у вас всякую возможность притворяться непонимающей». И тем же тоном прибавил:

– С какой бы твердостью и мужеством сердце, привыкшее стремиться к возвышенному, ни переносило все огорчения, имеющие своим источником грубые чувства, есть такие несчастья, которые благородное сердце переносит с досадой, а именно когда оно ошибается в своих расчетах. Я говорю вам об этом, сударыня, с сожалением и единственно потому, что вы меня к этому вынуждаете: быть может, вы… ошиблись насчет роли, которую вы с вашим высоким благоразумием назначили мне, желая воспользоваться моей неопытностью. Я хотел, сударыня, избавить вас от этих неприятных слов и в этом смысле, признаюсь, считал себя порядочным человеком, но вы настигли меня и здесь, в моем кабинете, где я хотел укрыться от вас…