Красное и белое, или Люсьен Левен

«Госпожа Гранде с ее тщеславием, – продолжал он, – может считать худшим из зол то, что ее покинут… Чтобы избегнуть этого унижения, она должна пожертвовать всем, даже интересами своего честолюбия. Весьма возможно, что к этим жертвам ее приводит не любовь, а всего-навсего тщеславие, и мое тщеславие оказалось бы слепым, если бы торжествовало при виде такого сомнительного успеха. Надо поэтому относиться к ней с полным уважением и почтительностью, но в конце концов ее присутствие здесь мне неприятно. Я чувствую себя не в состоянии подчиниться ее требованиям. Ее салон нагоняет на меня скуку. Надо вежливо дать ей это понять».

– Сударыня, я не позволю себе уклониться с вами от тона самой глубокой почтительности. Сближение на один миг, создавшее между нами интимную связь, могло явиться следствием недоразумения или ошибки, но я тем не менее ваш должник навсегда. Долг перед самим собою, сударыня, и, что еще больше, мое уважение к узам, соединившим нас на краткий миг, обязывают меня высказать вам всю правду. Мое сердце исполнено уважения и даже признательности, но любви я больше в нем не нахожу.

Госпожа Гранде взглянула на него глазами, красными от слез, однако напряженное внимание, с которым она слушала его, заставило ее сдержать слезы.

После небольшой паузы госпожа Гранде принялась плакать без удержу. Она посмотрела на Люсьена и осмелилась сделать необычайное признание:

– Все, что ты говоришь, правда; я умирала от честолюбия и от гордости. Будучи очень богатой, я поставила целью своей жизни добиться титула, – я решаюсь признаться тебе, как это ни горько, в этом смешном желании. Но не это заставляет меня краснеть в данную минуту. Я отдавалась тебе единственно из честолюбия, но сейчас я умираю от любви. Признаюсь, я недостойная женщина. Унижай меня, я заслуживаю всяческого презрения. Я умираю от любви и от стыда. Я падаю к твоим ногам, я прошу у тебя прощения. У меня уже нет ни честолюбия, ни даже гордости. Скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделала в будущем; я у твоих ног, унижай меня, сколько ты захочешь; чем больше ты меня унизишь, тем человечнее ты поступишь со мной…

«Неужели все это притворство?» – думал Люсьен. Он никогда не видел такой бурной сцены.

Она бросилась к его ногам. Встав из-за стала, Люсьен пытался ее поднять. При ее последних словах он почувствовал, что ее руки, ослабев, готовы выскользнуть из его рук.

Вскоре он почувствовал всю тяжесть ее тела: она была в глубоком обмороке.

Люсьен находился в замешательстве, но нисколько не был растроган. Его замешательство было вызвано только боязнью нарушить правила его личной морали: никогда не делать ненужного зла.

В эту минуту ему пришла в голову весьма странная мысль, которая сразу лишила его всякой возможности растрогаться. Третьего дня к госпоже Гранде, у которой было имение в окрестностях Лиона, пришли просить пожертвования в пользу несчастных, обвиненных по апрельскому процессу, которых в мороз собирались перевезти из Перрашской тюрьмы в Париж и у которых не было теплой одежды[137].

– Мне позволительно, милостивые государи, – ответила она просителям, – считать ваше обращение ко мне довольно странным. Вам, по-видимому, неизвестно, что мой муж государственный служащий, а господин префект Лиона запретил этот сбор.

Она сама рассказывала об этом своим гостям. Люсьен посмотрел на нее и сказал, не сводя с нее взора:

– При теперешних морозах человек двенадцать этих оборванцев умрут на своих тележках: на них только летнее платье, а одеял им не дают.

– Меньше будет работы для парижского суда, – заметил толстый депутат, один из июльских героев.

Взор Люсьена был устремлен на госпожу Гранде, а она и бровью не повела.

Теперь, в обмороке, ее черты, не выражавшие ничего, кроме свойственного им высокомерия, напомнили ему то выражение, какое они имели, когда он набросал ей картину гибели арестантов, умирающих от холода и голода на своих тележках, и в разгаре любовной сцены Люсьен повел себя как человек определенных политических воззрений.

«Что мне делать с этой женщиной? – подумал он. – Надо быть гуманным, наговорить ей хороших слов и какой угодно ценой заставить ее вернуться домой».

Он осторожно прислонил ее к креслу. Она все еще сидела на полу.

Он запер дверь на ключ. Затем, обмакнув свой носовой платок в скромный фаянсовый кувшин с водой, единственную посуду в канцелярии, он смочил ей лоб, щеки и шею, не отвлекшись ни на минуту зрелищем ее красоты.

«Будь я злым человеком, я позвал бы на помощь Дебака: у него в кабинете есть всякие ароматические воды».

Госпожа Гранде наконец вздохнула.

«Не надо, чтобы она увидела себя на полу, это ей напомнило бы тяжелую сцену».