Красное и черное

Программа была самая скромная. Списки лекторовъ процѣживались сквозь три различные фильтра полицейской подозрительности. Тѣмъ не менѣе Кузнецкіе вечерніе курсы для рабочихъ представляли въ общемъ народный университетъ. Химія и алгебра, механика и прикладная геометрія тщательно преподавались для любителей опытной науки. Рядомъ съ этимъ, чтенія по русской словесности заключали въ себѣ обзоры общественнаго значенія русской литературы, географія вмѣщала также и политическую экономію, а отечественная исторія обнимала самые наболѣвшіе вопросы современности. Вмѣсто утвержденныхъ лекторовъ являлись гастролеры, замѣстители и исполняющіе должность. Самыя темы неожиданно мѣнялись и нерѣдко, напримѣръ, вмѣсто описанія смутнаго времени при Димитріѣ Самозванцѣ, перескакивали на три столѣтія впередъ къ современной смутѣ. И, въ сущности говоря, главная наука, которая преподавалась въ школѣ, была политическая неблагонадежность.

Преподавали въ школѣ по преимуществу дамы, которыя вообще отзывчивѣе мужчинъ для культурной работы. Кромѣ того дамы легче получали утвержденіе, ибо подлежащее вѣдомство считало ихъ безобиднѣе мужчинъ.

Въ общемъ настроеніе и порядки Кузнецкой школы совсѣмъ не подходили къ обычному правовому ранжиру русскихъ учебныхъ заведеній. Это было какъ бы государство въ государствѣ, почти независимая республика. Здѣсь царствовала свобода рѣчи и даже свобода печати, гораздо раньше новыхъ русскихъ вольностей. Ученики ввели референдумъ и клали въ особо назначенный ящикъ листки съ выраженіемъ своихъ мнѣній, часто заключавшіе довольно горькія пилюли по адресу неудачнаго автора.

Миша Васюковъ опоздалъ и стоялъ у самой двери въ хвостѣ рублики, который тянулся чрезъ всю переднюю и почти достигалъ выхода въ сѣни. Здѣсь было плохо слышно и кромѣ того публика вела себя неспокойно и все переходила съ мѣста на мѣсто. Миша впрочемъ не жалѣлъ о пропускаемой лекціи. Онъ недавно прочиталъ новую книгу о Новой Зеландіи и имѣлъ отчетливое представленіе объ этомъ молодомъ рабочемъ царствѣ.

И теперь, когда нѣкоторые фразы долетали до него, ему казалось, что онѣ заимствованы изъ того же источника.

Вообще Миша ходилъ въ школу не для лекцій, а какъ ходятъ въ клубъ, для того чтобы встрѣчаться съ товарищами и воспринимать настроеніе, которое создается общеніемъ столькихъ молодыхъ и единомыслящихъ людей. И теперь, стоя въ дверяхъ, онъ поднимался на цыпочки и вытягивалъ шею для того, чтобы лучше разглядѣть лица слушателей.

Въ переднихъ рядахъ слушали наиболѣе жадно. Здѣсь были подростки, которые забирались въ залу первые и занимали лучшія мѣста, чтобы не пропустить ни слова. Особенно выдавалось лицо Алеши, младшаго брата Миши, который пріѣхалъ недавно изъ деревни и только начиналъ примѣняться къ петербургской жизни. Ротъ у Алеши былъ раскрытъ. Глаза смотрѣли на лекторшу не мигая, съ удивленіемъ и даже съ нѣкоторымъ недовѣріемъ. Описаніе новозеландскихъ порядковъ казалось ему вродѣ сказки о Францылѣ Венеціанѣ и прекрасной царевнѣ Ренцывенѣ. Особенно поражало его описаніе фермерскихъ домовъ, земледѣльческихъ машинъ, урожаевъ.

— А ты не врешь? — шепталъ онъ тихонько, не отводя отъ лекторши своихъ внимательныхъ глазъ.

Ему ужасно хотѣлось подняться съ мѣста и громко задать «учительшѣ» этотъ прямой, грубый, мужицкій вопросъ. Онъ вспоминалъ недавно покинутую Киселевку, соломенныя крыши, урядника, и ему становилось какъ то неловко отъ соблазнительныхъ описаній чужой жизни.

— Обнаковенно, вретъ учительша, — успокаивалъ онъ самъ себя. — Всѣ они врутъ, — батюшка говоритъ…

Рядомъ съ Алешой сидѣла Палаша Ядренцова. Она слушала съ дѣловымъ видомъ и время отъ времени дѣлала даже отмѣтки карандашемъ на клочкѣ бумаги, лежавшемъ у нея на колѣняхъ. Ядренцова была одѣта съ убогимъ щегольствомъ, въ короткой сѣрой кофточкѣ и большой суконной шляпѣ, отдѣланной рыжими лентами.

Палаша была ткачиха и зарабатывала немного. Подруги на фабрикѣ звали ее Палаша Калошница. Мать Палаши работала на резиновой мануфактурѣ и жила на другомъ концѣ города. Палаша тоже года два была калошницей, потомъ не вытерпѣла и бросила это нездоровое занятіе. Впрочемъ, и на ткацкой фабрикѣ было немногимъ лучше. Палаша связывала концы пряжи и кашляла отъ бумажной пыли. Жила Палаша у дяди на Кузнецкомъ тракту. Изъ своего скуднаго заработка Палаша отдавала нѣсколько рублей матери, у которой жила еще одна совершенно хилая и неспособная къ работѣ дочь.

Калошная работа наложила на Палашу свой сѣрый отпечатокъ. Лицо у нея было безкровное, въ блѣдныхъ пятнахъ. Палаша часто хворала и даже въ праздничной одеждѣ она была какая-то тусклая, будничная, несмотря на выраженіе интереса, написанное на ея лицѣ.

Взглядъ Миши скользнулъ по эстрадѣ и охватилъ на мгновеніе дородную фигуру учительницы, которая ерзала передъ столомъ, доканчивая свое чтеніе.

— Видишь, старается, — подумалъ Миша, — разжевала, только глотай. А будто мы такъ не поймемъ…