Красное и черное

За спиною лекторши стояло нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ, по виду курсистокъ. Зрители и въ особенности зрительницы собирались почти на каждую общую лекцію, куда вмѣстѣ съ учениками допускалась и публика. Многосотенная толпа рабочей молодежи представляла необычайное зрѣлище, которое притягивало молодежь учащуюся будто магнитомъ. Если бы не дальнее разстояніе и не боязнь «помѣшать», интеллигентныхъ посѣтителей были бы въ десять разъ больше, почти столько же, сколько слушателей изъ мѣстнаго околотка.

Двѣ наиболѣе активныя силы русской жизни, ежегодно выдѣляющіяся изъ нѣдръ интеллигенціи и народа, стремились другъ другу на встрѣчу почти съ непроизвольной силой, и стѣны Кузнецкой школы казались удобнымъ мѣстомъ для такой встрѣчи.

Дѣвушки на эстрадѣ жались къ стѣнѣ, стараясь не привлекать вниманія и не развлекать слушателей. Только одна стояла впереди, слегка опираясь рукою на край каѳедры. На ней было все черное: шелковое платье, широкая фетровая шляпа съ густой вуалью, небрежно повязанной вокругъ тулви.

Миша невольно остановилъ на ней глаза. У ней были пышные волосы, блѣдное лицо и большіе черные глаза. Брови у нея были тонкія, выгнутыя красивой дугой.

Дѣвушка была очень хороша, и черная строгость одежды удивительно шла къ ея блѣдному, серьезному лицу. Тонкая золотая цѣпочка, извивавшаяся на груди дѣвушки, не нарушала этой одноцвѣтной мрачности.

Но Миша не былъ способенъ оцѣнить этотъ художественный выборъ костюма, эффектно простой и, быть можетъ, даже безсознательный.

— Что она, въ траурѣ? — подумалъ онъ простосердечно.

Впрочемъ, въ настоящую минуту дѣвушка навѣрное не думала о художественномъ эффектѣ. Она выдвинулась впередъ и горящими глазами пожирала толпу. Всѣ эти лица, молодыя, свѣтлыя, жадно ловившія каждое слово лекціи, казались ей удивительно близкими и родственный.

— Все равно студенты! — подумала она, вспоминая картину, болѣе знакомую ея глазу. И внезапно эта аудиторія показалась ей отзывчивѣе, нервнѣе, непосредственнѣе, болѣе способной на порывъ и быстрое дѣйствіе.

Миша перевелъ глаза на Палашу, которая сидѣла передъ эстрадой какъ будто у ногъ прекрасной незнакомки и старательно выводила свои каракули обломкомъ тупого карандаша. Въ своей сѣрой кофточкѣ она напоминала дешевую куклу, плохо набитую и кое какъ усаженную на стулъ. У него мелькнула даже мысль, что руки ея отъ плеча до запястья тоже навѣрное кукольныя, — набитыя мочалом, и только обнаженныя кисти — тѣлесныя, какъ у настоящихъ людей.

Онъ снова перевелъ глаза на эстраду. Незнакомка показалась ему удивительно похожей на гравюру исторической книги, которую онъ имѣлъ въ своихъ рукахъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Книга касалась французской революціи, а гравюра изображала Шарлотту Корде.

Какъ многіе другіе интеллигентные рабочіе, Миша писалъ стихи, даже велъ рифмованные діалоги съ музой лирической поэзіи, и эта гордая дѣвушка, вся въ черномъ, внезапно показалась ему олицетвореніемъ страстной и зовущей впередъ музы.

— Изъ новозеландскихъ отношеній мы можемъ извлечь весьма поучительный урокъ, — говорила лекторша, — и непосредственно видѣть, какая могучая сила лежитъ во всеобщемъ, равномъ, прямомъ и тайномъ избирательномъ правѣ, для того чтобы созидать самыя широкія политическія и экономическія нормы.

Публика встрѣтила эти слова страстными демонстративными рукоплесканіями. Миша улыбнулся и даже кивнулъ головой, какъ будто въ видѣ привѣтствія чему то весьма знакомому, проходящему мимо.

— Есть, — сказалъ онъ самъ себѣ, — четыре евангелія!..

Это былъ политическій лозунгъ минуты. Освободительное движеніе только начиналось. Демократическая республика еще не выдвигалась впередъ, особенно публично. Четырехчленная формула была на первомъ планѣ. Миша привыкъ встрѣчать ее вездѣ и всюду, — на столбцахъ газетъ, въ рѣчахъ ораторовъ на засѣданіяхъ различныхъ обществъ и въ резолюціяхъ митинговъ и союзовъ. И каждый разъ ее встрѣчали тѣми же демонстративными рукоплесканіями. Въ просторѣчіи четыре избирательныхъ члена назывались: четыре евангелія, четыре хвоста и даже четырехвостка; Мишѣ стало казаться, что публичная лекція безъ четырехвостки лишится самаго важнаго, какъ кушанье безъ соли.

— Товарищи!..

Лекторша кончила свою рѣчь и сошла съ трибуны. Преній не предполагалось, ибо чтеніе имѣло описательный характеръ, но почти тотчасъ же за ея послѣдними словами съ другого конца залы раздался громкій и страстный голосъ новаго оратора.

Въ публикѣ началось движеніе. Нѣкоторые выходили вонъ, тотчасъ же по окончаніи лекціи, но большая часть осталась внутри залы. Они впрочемъ не стояли неподвижно, а переходили съ мѣста на мѣсто, собираясь вокругъ оратора.

— Говорите! — кричали одни.

— Не нужно! — отвѣчали другіе также громко, но менѣе увѣренно.

Даже въ движеніи толпы были явственно замѣтны двѣ встрѣчныя струи: одна стремилась отъ дверей къ оратору, другая изъ глубины зала текла къ эстрадѣ, возлѣ которой стояла лекторша и другія учительницы.

— Товарищи, доколѣ мы будемъ терпѣть этотъ гнетъ? — кричалъ ораторъ. — Насъ не считаютъ за людей. Намъ негдѣ поговорить о своихъ дѣлахъ!..