Красное каление. Том второй. Может крылья сложишь

    Думенко, молча потупившись в пол,  просидел, согнувшись в кресле и слегка раскачиваясь,  еще с минуту. Потом он резко поднялся, подошел вплотную к священнику, снизу вверх, сузив зрачки, пристально всматриваясь в него:

-Значить, мои орлы – псы, говоришь? Эхе-хе… Хорошо! Ты можешь исполнить свой долг, поп. Но при одном условии.

Он опять задумался, морща широкий лоб, всматриваясь в темень за окном. Не поворачивая головы, сказал глухо:

-Условие это… Я обскажу тебе там, на месте. Гришка! Готовь сани для батюшки. И конвой по коням!

   С посеревшего от обильного снегопада неба уплыл, растворился куда-то еще недавно сиявший над спящими, израненными множественными воронками артиллерийских снарядов, персияновскими позициями  мирный лунный свет.

Над свежевырытой пленными широкой траншеей, по обе ее стороны,  лежали раздетые до окровавленного белья, чуть припорошенные снегом, несколько десятков трупов артиллеристов и пулеметчиков, накануне оборонявших от Второго конкорпуса персияновские высоты.Их посиневшие ступни нелепо топорщились, нависая над желтеющим глиной краем могилы. Вокруг еще дымился, догорал после недавнего боя кустарник, пламя изредка вырывалось то там, то тут, и тогда плясали и колыхались розовые тени от этих ступней по едва присыпанному снегом краю могилы и эта страшная ночная пляска мертвецов в ночной тишине отчего-то кольнула Гришке в самое нутро. Он вздрогнул, сплюнул через плечо. Всмотрелся в убитых. Некоторые были обезображены до неузнаваемости. Знакомых вроде не было.

    Думенко, как всегда, по-молодецки соскочил с Панорамы, закинув повод Гришке.Добродушно улыбаясь, тоже бегло оглядел покойников.

   Батюшка вышел из саней и, шепча молитвы и истово крестясь, подошел к краю могилы.

-Как русский человек русскому, говоришь…

Мокеич долго всматривался куда-то вдаль, вверх, в темень январской ночи и заговорил не сразу, тихо и медленно подбирая слова:

  -Гляди, што я тебе скажу, поп. Вы, попы, верно, завсегда служили русскому народу, ну, как служили… Ну, отпеть там, причастить, венчать опять же… И народ вам верил. И народ вам не жалел последнюю копейку. Нешто ж не жалел? Но как только этот униженный народ встал, чтобы смахнуть, как грязь, всех паразитов, всю скверну с себя, с… России, вы, попы, тут же ополчились против этого народа. Как псы гавкучие. Заместо того, чтоб быть с ним… Супротив той самой гадости, о какой говорю. Вы, попы…

-Да как ты можешь, богохульник…

-А теперь гляди, -твердо перебил батюшку Мокеич, -гляди. В конце рядов твоих… покойников будет стоять наш боец с винтовкой. Вон он, видишь? Невысокий такой? Ну, какого мамка вылупила. Как только закончишь – он уложить тут же и тебя рядом с ними. Штыком уложить, иль пулей, не знаю. А вот ежели… Если жить еще хочешь, я даю тебе слово командира, отпущу на все четыре стороны. Просто, повернись, да и уходи, не держу. Давай, решай, некогда мне.

  Батюшка, не раздумывая, молча разжег кадило и, поминутно поглядывая в глухое черное небо,  медленно пошел над рядами.

  Думенко еще с минуту постоял, задумчиво и отрешенно глядя ему в след, и потом, когда батюшка уже почти дошел до края, ловко запрыгнул в седло от самой земли и, угрюмо опустив голову, тронул наверх парующую на морозце кобылу. Гришка пустил Гегемона следом.

   Через минуту, уже на самой  на вершине дымящейся, исковерканной вчерашним боем высоты, их вдруг догнал гулкий винтовочный выстрел.

   Мокеич – как не слыхал. Гришка обернулся.

   Батюшки уже не было видно. Только щуплый низкорослый боец, стоявший на краю могилы, быстро теперь поднимался наверх, по свежим конским следам, придерживая за ремень великоватую для него винтовку.

                Глава пятая

                Как ни пытал Панкрат Кузьмич невестку, за что же погубил Гришка подсобника его Митрофана, та только прятала в подол мокрые от слез глаза и божилась, что ничего не знает.

Тот все не унимался.

– Ну, может, Митрошка… приставал када, может обидел тебя чем?.. Ить… Дело ж молодое!.. Ну! А ты возьми, да и пожалуйся Григорию? Ты не боись, мы ж свои, тута оно и останется! Грех-то какой! Живой же человек… был. Э-эх! Прости и помилуй и нас, грешных,  и  непутевого нашего сынка Григория, Господи-и!..,– и, сокрушенно качая белеющей головой,  размашисто крестился на Николая-Угодника.

Александра, низко опустив голову, брала за плечи притихших детей, пугливо стреляющих глубокими глазенками, и молча уводила их к себе. Выходила через время с мокрым от слез передником. И – все молчком, молчком.

-Та уймись ты, дурило старый! – несмело ворча, искоса поглядывая, осаживала Кузьмича супруга, Терентьевна, по-бабьи  жалея невестку, – ишь!.. А ей-то откудова знать… Вам, мужикам, в нонешние-то  времена  убивать, што с горы катиться… Прости и помилуй нас, Гос-споди…  Ступай уже  со двора… в свою кузню!..

-Цыц, проклятая!.., – не унимался Кузьмич, притопнув ногой и скребясь в обдерганной выгорами косматой бороде, -я ить, не то, што б каковой антирес… имею!.. Мене за сына, кровинушку мою… обидно!.., -и, незаметно смахнувши слезу, выходил в сени, зычно сморкаясь.