Красное вино Победы

«Я — обыкновенный смертный, как и все люди, и отличаюсь, скажем, от той же бабы Дуси только тем, что она, труженица, копает — иногда под моросью — картошку, а я сижу за столом да копаю слова…»

Кажется со стороны: невеликий это труд — «копать слова». Но оглянитесь, прислушайтесь. Да, слов вокруг нас много, как на ярмарке. Они сыпятся из телевизоров и радио, бросаются в глаза с рекламных афиш, глянцево лоснятся на обложках журналов… И все-таки какой-то скучный товар на этой ярмарке. Слова по большей части подержанные, да еще будто измельченные, высушенные городским обиходом. Они лишь раздражают наш слух, но души не касаются.

И вот попробуй тут найти слово живое, родниковое, то единственное, что ляжет на сердце читателя! Это никому не видимый, почти шахтерский по изнурительности труд. Здесь даже Интернет не поможет со всеми своими миллионами сайтов. Лишь редкому художнику открываются чистые, будто промытые в небесной лазури, слова. Они не поучают, а согревают и утешают, как теплая, чуть грубоватая от натруженности бабушкина ладонь.

Вот в рассказе «Кулики-сороки» бабушка лепит из теста праздничную птичку, приговаривает, а нам бы слушать ее да слушать без конца: «Кулик — это тебе не то да се да энто самое… Ево из хлебного остатка, из одольев не вот-то сварнакаешь. Сиволапый получится. Кулик — он ба-а-а-рин. Белой мучицы требует. Штоб лепился-то ладно да послаже был… Вот берегла запасец на случай…»

И как хорошо посиживать рядом с бабушкой в теплом доме, когда на улице ходит промозглый ветер, а весенняя вода-снежница норовит залить двор и подкрасться к крыльцу.

Несколько лет назад, посылая в журнал «Смена» свой новый рассказ, Евгений Иванович писал: «В этой вещице я пытаюсь рассмешить, хотя юмор и хохмачество — не моя стезя. По сути своей — я романтик и лирик, во всех своих повестях и рассказах я непременно кого-то люблю и сочувствую (хотя о самой любви писать стесняюсь)…»

В одном из рассказов писатель признавался, что может работать, только «искренне любя и счастливо созерцая». Этим счастливым созерцанием, как солнцем на утренней зорьке, пронизаны все книги Евгения Носова, начиная с самой первой (она вышла в 1958 году и называлась «На рыбачьей тропе»). Они полны, как Ноев ковчег, не только зверушками и птицами, но и тем тишайшим народцем, что неприметно живет у наших ног. Тут и мураши, и медлительные шмели, одетые в теплые плюшевые шубки. Здесь и сгорбившийся, как старик, сухой подсолнух, и молодая крапива, что глядит барыней. А над ними сыпет моросейный дождишко. А вокруг — сама земля наша, голубая странница в бескрайних космических полях.

Все живое, всё с душой, с тихой думою о чем-то своем. И как бы ни был одинок человек, он всегда в соседстве с природой. Научись понимать ее, жалеть, побереги всякое малое создание — и ты не будешь одинок. Вот увечный Колыпа (из рассказа «Алюминиевое солнце») — самый бедный крестьянин в деревне, ему и печь-то к весне протопить нечем, и он выпрашивает полешко у дальнего родственника. Тот спихивает с воза березовую кряжину, которая оказывается потом трухлявой, но из этой трухи вываливаются уснувшие на зиму лесные муравьи. И Колыпа радуется им, как заморским гостям, бережно собирает мурашей в банку и относит в тепло, чтобы сохранить их покой до весны, а там отпустить на оттаявшей опушке. И сколько хлопот с этими мурашами, сколько счастья!

В одном из писем другу, переселившемуся из города на хутор, Евгений Иванович пишет: «Я порадовался тому, что у тебя свой клочок земли. Это то, что можно любить воистину — большой и тихой любовью — каждую травинку у обочины, каждый лопух под плетнем…»

Вот из этой любви и вырос тот дивный пейзаж в книгах Носова, что привел писателя на вершину отечественной словесности конца XX века. Представляю, что кто-то поморщится при слове «пейзаж». Ведь и я в детстве спешил пролистать описания природы — они казались досадными «завитушками» на словесной ткани. Хотелось поторопить писателя: ну скорее, не глазей по сторонам, не задерживай героев, пусть они мчатся, бегут, крутятся в водовороте сюжета!

Так же и стихи меня долго не волновали, пока однажды, лет в тринадцать, я не узнал в стихах Николая Рубцова наш вологодский двор: сараи, поленницы, плач радиолы…