Красные блокноты Кристины

Через пять лет я показываю тебе Москву. Ты еще не до конца освоился с палочкой, но тебе лучше, гораздо лучше: реабилитолог говорит, что скоро выработаются навыки самообслуживания, бытовые навыки. Про таблетку ничего не говорила; про литературу тоже. Пусть она тоже выходит из меня; может быть, и вышла давно.

Мы разворачиваемся, едем по эскалатору вниз, и я снова говорю: держись, потому что ты успел забыть и едва снова не заплакал при виде черного, движущегося, страшного; несем комнатные цветы, держим своих мертвых рыбок в ладошках, не выпускаем.

Внизу мы поднимаем головы и долго-долго смотрим на бронзово-белую огромную люстру, что всегда горит, но почему-то не слепит глаза.

– Тебе нравится такое? – спрашиваю, хотя знаю, что ты теперь не различаешь красивое, а только больное, мягкое, колючее, теплое; но ты улыбаешься и киваешь.

Улыбка теперь на уровне моего лица, хотя еще пять лет назад приходилось подниматься на цыпочки, чтобы тебя поцеловать.

Ямочка

Крис, когда будешь писать стихотворение, начни с простой ямочки: сядь на бортик песочницы, поправь джинсовую юбочку, чтобы не впились занозы, потому что иначе до ночи вынимать придется, ковырять прокаленной на конфорке иголочкой, да так и оставить кроваво-синюшные пятнышки, которые будут затягиваться еще неделю, саднить под зеленкой, если найдешь ее в родительском шкафчике, где открытый грязный бактерицидный пластырь приклеился к пузырьку салициловой кислоты – не отдерешь.

Так, сидя на бортике, возьми детский совочек и аккуратно копни – неглубоко совсем, не нажимая, как будто руки слабые, тонкие, детские. У тебя и на самом деле такие, они не делаются большими и сильными, на них не растут мускулы, хотя ты и умеешь нести домой два пакета, полные еды из «Перекрестка» – печенья, молока и хрупких спрятанных яиц.

Так и выйдет, потихонечку песок расступится, рядом образуется горка, мокрая от вчерашнего дождя; или потому что бродячих собак и кошек здесь никто не стреляет, не ловит, они ходят по дворам невозбранно, и по твоему двору ходили. Тогда ты еще никого не боялась; ничего.

На собак не обращаешь внимания, а на кошек смотришь – вдруг да и мелькнет похожий на твоего Гошу, умершего в свои шестнадцать, в твои двадцать четыре? И, как назло, множество таких, черных с белой грудкой, чтобы ты всякий раз думала, что именно в этого-то убежала-вселилась душа твоего, почему-то не допускала мысли, что окрас может быть другим. И вообще он мог стать не котом снова, а чем-то иным – камушком, листиком, стебельком; человеческим ребенком.

Нет, Крис, он не мог стать камушком, он был хорошим котом, а в камушки только наказанные за что-то перерождаются. Но ты все равно искала среди всех, а на неживое не смотрела. Его принесли, когда тебе было семь, и ты не спала, а тоже ходила все время, не занималась ничем, проводя последнее августовское томительное время среди погнутых турников, не возвратившихся с каникул подружек, тронутой предосенней желтизной листвы, уже потихоньку опадающей с нелюбимых тобой деревьев.

Тополей или лип?

От нечего делать к тебе подходит мальчик и не садится рядом. Тебе семь, ему тоже; на нем джинсовые чистенькие шортики, не дачные, новые, городские, в которых, конечно, в школу не пойдешь, а во двор, в котором котлован стали рыть в июне, а к августу только разрыли глубже и не закончили, – можно вполне. Наверное, ненадолго мальчика отпустили – через полчаса ужинать, походи только, но не бегай, на рябинки вон посмотри, не пробуй, горьковато-неспелая она, а на ужин картофельное пюре с молоком, как ты любишь, и к нему две сосиски. И горка зеленого горошка для красоты.

Мальчик показывает тебе две конфетки фрутеллы, зажатые в кулачке, – кто ему дал перед обедом? Наверняка из своих запасов выковырял, может, с прошлого лета лежали в баночке, где копятся монеты, найденные и подаренные, вырученные за зеленые бутылки из-под пива, – это если он собирал и сдавал, а не похоже, чтобы так. Это что еще, спросишь, скажет, что девочки в городском лагере с ним за это ходили к домам, за деревья. Ты не понимаешь сразу, зачем ходили.

Зачем они с тобой ходили, спрашиваешь, а он только сжимает кулачок обратно, приминает фантики. И не хотела вовсе, и противно из его рук – обертка чуть отклеилась, и он прямо розовато-персиковую поверхность трогал, мял, отчего она сделалась глянцевитой, скользкой. Как и разглядела за секунду только, что он показывал перед тем, как снова сжать кулак?..

Потом мальчик расстегивает джинсовые шортики, а там что-то, похожее на фрутеллу без фантика, розовое, белое, но ты почти сразу же отворачиваешься; не потому, что стесняешься видеть, а потому, что выходит так, что ты тоже должна отойти с ним к домам, где никого нет, где не увидят с балкона, тоже показать то стыдное, потому что иначе получится – ему одному себя стыдиться придется, а если двое, то вроде и ничего, ваш стыд один на другой наложится и уничтожится взаимно, ничего после себя не оставив. Разве что крошечки какие на песок и землю упадут.