Красные части. Автобиография одного суда

Представь, вот мама удивилась бы, если бы ребенок родился белым, а не черным, — хохотала она. Ее девятнадцатилетний парень был черным, но она прикинула, что ответственным лицом с большей вероятностью был старший сын (белой) подруги нашей матери — симпатичный тощий парнишка, который, поговаривают, не раз бил в живот свою такую же тощую, хрупкую мать. Однажды мы были у них в гостях, и, пока наша мать обменивалась секретами с подругой за бокалом вина наверху, Эмили занималась сексом с мальчишкой на нижнем этаже двухъярусной кровати в его комнате, а его младший брат с куда менее симпатичной физиономией глушил лягушек из своей лягушачьей коллекции, бросая их мне под ноги.

Это значит, ты ему нравишься, — подмигнула мне его мать, когда все четверо, наконец, собрались за столом: Эмили — всклокоченная, я — с заляпанными грязью лодыжками.

Хранить секрет Эмили было непросто. Она, кажется, надеялась, что со временем проблема рассосется сама собой. К тому же она часто баловалась кислотой, и я беспокоилась, что плод уже начал превращаться в фосфоресцирующего пришельца с поражением мозга.

В конце концов она сказала матери; в конце концов состоялся аборт. Ничего не помню о тех выходных, разве что когда они приехали из больницы, Эмили вывалилась из машины, придерживая живот, и пулей пронеслась в дом, прямиком к себе в комнату, красная и опухшая от слез.

К весне она накопила три «серьезных проступка» и, согласно правилам школы, ее исключили.

Оказалось, что мать и отчим тоже умеют хранить секреты: всего несколько месяцев спустя они устроили Эмили засаду и отправили ее в «учреждение закрытого типа» в Прово, штат Юта, которое называлось традиционной школой для девочек. Об этом решении моя мать впоследствии пожалела. Школа эта была мормонским заведением, полным видеокамер и отчаявшихся узниц, которым запрещалось есть вилкой и ножом, но было позволено часами таскать друг друга за волосы и развращать друг друга дичайшими историями о том, что они натворили, чтобы попасть сюда. Мы навестили Эмили лишь однажды, и я вернулась домой до чертиков напуганная картиной, как шатия ярко накрашенных девиц в пижамах делает утреннюю зарядку на парковке под сенью розово-голубых Скалистых гор, кольцом окружающих школу, как величественное и окончательное свидетельство их заточения.

Эмили провела там два года, вернулась домой «преображенной», поступила в местную школу, чтобы доучиться, и нашла подработку в киоске с мороженым. Всё это время она вынашивала план побега вместе с двумя хулиганками, с которыми она снюхалась в Прово. Через пару месяцев, когда Эмили было шестнадцать, они угнали голубую «Хонду Аккорд» моей матери, написали на борту черным баллончиком «Далеко ли до ада?», наголо обрили головы и пустились в бега.

Сначала они предприняли неудачную и довольно вялую попытку освободить других учениц традиционной школы в Прово. Попытка заключалась в катании по школьной парковке под гудки клаксона в ознаменование своей свободы. Потом они двинулись на восток, надеясь добраться до Ист-Виллиджа в Нью-Йорке. Деньги у них закончились еще в Чикаго, так что они осели там на какое-то время, бродяжничая и ночуя в машине. В конце концов частный детектив под псевдонимом Хэл, которого наняла моя мать, чтобы выследить их, задержал их в чикагском «Данкин Донатсе», популярном у беглянок. Хэл заковал их в наручники, посадил в самолет и доставил прямиком в калифорнийский изолятор для несовершеннолетних.

Когда под Рождество мы ехали туда за Эмили, я чувствовала тревогу, но и радостное волнение. Я не видела ее несколько месяцев и отчаянно скучала по нашему товариществу, нашей коалиции против нового брака матери, нашей присяге на верность покойному отцу.

Но по многому я вовсе не скучала. По хлопанью дверьми, тайной стирке запятнанных простыней, отповедям «отвали-от-меня-ты-мне-блядь-не-отец». И хотя мы вместе запоем смотрели фильмы, которые нравились нам обеим: «Жидкое небо», «Пригород», «Конфискатор» — Эмили также любила кое-что помрачнее. Какое-то время она со своими друзьями увлекалась серией снафф-/псевдоснафф-фильмов под общим названием «Лица смерти», которые крутились на телеэкране в нашем подвале всякий раз, когда она бывала дома. Одного кадра из «Лиц смерти» было достаточно, чтобы у меня свело живот, а мозг превратился в кашу на несколько недель.