Красные части. Автобиография одного суда

Можно было бы подумать, что как неоперившихся подростков нас больше интересовал секс, чем смерть. Но нам — или, по крайней мере, Эмили — похоже, надоели фильмы о сексе (вероятно, этому способствовал неограниченный доступ к каналу с софт-порно в течение года в отцовском доме). Эти фильмы не превращали мой мозг в кашу, но всё равно пугали и заставляли чувствовать себя виноватой. Я заползала в кровать к Эмили, пока она смотрела их с друзьями или кем-то, кто оставался присматривать за нами, и сжималась в комочек под одеялами, которых было столько, чтобы я точно ничего не увидела и не услышала криков, хотя я и знала — или догадывалась, — что крики эти от удовольствия. Мне было важно быть там, в одной комнате с ними. Думаю, я не хотела оставаться одна.

В изоляторе я увидела Эмили за стеклом: она играла в бильярд. Вокруг ее бритой головы была повязана красная бандана, взгляд был упоротый и пустой. Я едва узнала ее. Когда нас впустили, она притворилась, что не видит меня.

Этот момент всё перевернул. Дома вечером я принесла клятву самой себе, записав в дневник, что до сестры мне больше никогда не будет дела. Меня не будет волновать, где она, потерялась она или нашлась, жива она или мертва.

Тем не менее я была благодарна ей за простые житейские вещи, которым она меня научила. Как выдыхать дым изо рта и тут же втягивать его носом; где купить биди, тонкие эвкалиптовые сигареты, которые мне так понравились; как подводить нижнее веко изнутри. Эмили рассказала мне, что можно получить рецепт на противозачаточные, если пожаловаться гинекологу на «нерегулярные» месячные, что я и сделала. Мне нравилась моя свобода и моя анонимность. Мне вовсе не улыбалось быть отправленной куда подальше. Я получала хорошие отметки и не высовывалась. В конце концов мне казалось, что позволять себе такие выходки у всех на виду сумасбродно или попросту глупо. А угнать машину матери — это было совсем уже чересчур.

Вскоре после того, как сестру выпустили, мать и отчим устроили ей очередную засаду. На этот раз ее насильно отправили в реабилитационный лагерь для трудных подростков, затерянный в лесной глуши близ Боннерс-Ферри в Айдахо. Обнаружив, что ее ожидает рубка дров, одиночные экспедиции на выживание и навороченные программы экспериментальной групповой и индивидуальной терапии под названиями вроде «Открытие» или «Вершина», Эмили быстро дезертировала. Она прошла несколько миль по дремучему студеному лесу, наткнулась на замерзший труп лошади, а потом ее подобрал местный шериф и отвез обратно в лагерь, где она провела следующие два года.

Оставшись одна, я больше не лежала без сна, как прежде, в своей комнате в подвале, слушая, как за стенкой Эмили вылезает в окно и влезает обратно. Вместо этого я слушала, как приезжает и уезжает муж моей матери — на мотоцикле или за рулем рабочего фургона, белого с надписью «Свежая краска» по борту. Он играл на гитаре, правда, не так хорошо, как мой отец, и, когда был настроен дружелюбно, приглашал меня в свой «кабинет» разучить что-то из Джими Хендрикса. Особенно по душе ему была песня Red House[9].

Мне никогда особо не нравилось у него в «кабинете», потому что это была комната Эмили, которую он оккупировал в ее отсутствие. Вместо ее бесконечных коллажей с рок-звездами и топ-моделями он повесил на стены чертежи домов, над которыми работал, и огромные цветные фотографии участка на берегу моря в Белизе, который он приобрел совместно с какими-то «партнерами по бизнесу». Предмет этого бизнеса постоянно менялся, как и контингент его партнеров. Он провел в Белизе несколько лет в начале 70-х со своей первой женой и дочерью и всё мечтал вернуться туда, чтобы жить «на земле». Когда ностальгия была особенно сильна, он доставал слайды из Белиза и показывал их на стене в гостиной. Из них я помню только группу бледных меннонитов — его соседей по джунглям. Я знала, что он хранит мачете, оставшийся с тех времен, под своей супружеской кроватью.

Когда вечером отчим уходил из «кабинета», я пробиралась в комнату Эмили, темную и заброшенную. Я слушала ее пластинки. Я не раз виновато залезала в ее комод. Иногда я находила маленькие пакетики, пустые, но припыленные белым порошком. Ворох фотографий ее друзей с ирокезами, показывающих средний палец в камеру. Я рылась в книгах, которые она не взяла с собой. Многие из них были моими ей подарками. Я была рада увидеть, что она загнула уголки нескольких страниц в сборнике стихотворений Сильвии Плат, который я подарила ей на окончание восьмого класса.

В том году, когда мне было двенадцать, я отправила стихотворение на конкурс, который организовала наша любимая группа, The Cure. Это было ужасное слезливое стихотворение под названием «Стыд». (Название придумала группа; нужно было написать подходящий текст.) Стихотворение представляло собой коллаж из текстов песен The Cure и строк, позаимствованных у Плат, и было посвящено тому, как моя сестра потеряла девственность.