Утром 22 июля 2005 года я думаю о Монтано и Шее, сидя со своей семьей в «Комнате для потерпевших», пока присяжные удалились на совещание. Защитница прав потерпевших по имени ЛиЭнн выдала нам пейджер, который должен замигать и завибрировать, как только вердикт будет вынесен. Когда он замигает и завибрирует, у нас будет около трех минут, чтобы вернуться в зал суда. Судья не станет нас дожидаться — из уважения к ответчику, как только присяжные принимают решение, оно должно быть оглашено в кратчайшие сроки.
Вот наш перформанс. Все члены семьи, кто сумел добраться в Энн-Арбор на оглашение вердикта: дед, мать, дядя с женой, новый бойфренд матери, Эмили и я — должны держаться вместе, скучившись вокруг пейджера и не разбредаясь на расстояние, которое нельзя было бы преодолеть за три минуты, в течение неопределенного времени (как говорит Хиллер, от сорока минут до недели).
За исключением нашей с матерью и Эмили троицы, мы не очень-то дружная семья. До этого дня никто, включая меня, не был знаком с новым бойфрендом моей матери. Но теперь мы должны перемещаться как единый организм, единое стадо, которое заваливается в буфет и заказывает восемь сэндвичей с индейкой, единое стадо, которое ест эти сэндвичи, скучившись вокруг стола в Комнате для потерпевших на последнем этаже здания суда, в окружении детских игрушек, карточных колод, кожаных диванов и прошлогодних выпусков «Нью-Йорк таймс».
Семье Лейтермана не предоставлено никакой «Комнаты для потерпевших». Нет у них и защитницы прав потерпевших по имени ЛиЭнн, и пейджера тоже нет. Им приходится ожидать вердикта за дверью зала суда, сидя на корточках в коридоре или подремывая на облезлом П-образном диване у торговых автоматов.
У меня появляется чувство, что этот перформанс будет суровым испытанием. Если он продлится неделю, это может быть невыносимо. Поначалу я пытаюсь поспать на диване в надежде, что сон скостит мне первые несколько часов. Когда мне это не удается, я предпринимаю безуспешную попытку разблокировать дверь аварийного выхода этажом ниже, которая выглядит так, как будто может вести на крышу, в надежде улучить момент и покурить на свежем воздухе. Моя мать, Эмили и дед кон за коном играют в джин[33]
. Новый бойфренд матери отваживается отбиться от стада на десять минут, чтобы купить свежий номер «Нью-Йорк таймс» на улице, в летнем пекле. Мой дядя мирно спит на диване, положив пейджер себе на голый живот, чтобы проснуться, когда он завибрирует.Время от времени в комнату заглядывает Шрёдер и команда детективов, представленных нам как Пи-Джей, Дениз, Бундшу и Кен Рошелл. Места на всех не хватает, так что им приходится громоздиться на крошечной детской мебели, нависая массивными телами над стульчиками и табуреточками из цветного пластика. Они рассказывают нам еще немного о расследовании, которое, к нашему неведению, продолжается даже во время суда. По-видимому, Руэлас многократно отправлял сообщения Пи-Джею и Бундшу из тюрьмы, в которых клялся, что обладает новой информацией. С тем же предложением Руэлас звонил и адвокату Лейтермана. Детективы называют Руэласа Сатаной и показывают пальцами дьявольские рожки, когда говорят о нем.
Время течет, час за часом. В начале пятого часа мой дед спрашивает бойфренда моей матери, чем тот зарабатывает на жизнь. Он отвечает:
Ее новый бойфренд — математик-теоретик. Он не возится с числами — у него есть напарник, который делает это за него. Его работа — задавать правильные вопросы. Когда он говорит, у меня возникает чувство, что рядом с нами великий гений и, возможно, более сокровенные тайны вселенной, чем все нераскрытые убийства вместе взятые.
В тот же миг звонит мобильный Шрёдера, и мы слышим в трубке голос Дениз:
Пейджер так и не запищал.