Красные дни. Роман-хроника в 2 книгах. Книга 2

Блехерт, падая, увлек за собою еще сопротивлявшегося юного Марка Колпакова, следом тихо и преданно прилег к прохладной земле Абрамов. Кравченко падал боком, будто его задело огромным тяжелым маховиком, чуть ли не развернув лицом в обратную сторону. Падал со стоном. Комкор Думенко — первая и, может быть, самая отчаянная сабля Революции, не первый раз видевший смерть в глаза, еще стоял минуту, как бы раздумывая, следует ли подчиниться злой и коварной воле, или еще воспротивиться, отдать и второе легкое во имя правды народной и возможности ненасытно рубить своею именной шашкой всякую сволочь на этом свете... Но и его развернуло вполоборота, лицом к друзьям, и он в последний раз выдохнул, все еще подергивая связанными телеграфным проводом руками. Упал, горбясь, вцепившись зубами в собственное плечо под бязевой рубахой...

Конвойные быстро составили винтовки в козлы, в несколько лопат забросали ровчик и молча отошли в сторону, перекурить. Машина гневно зарокотала нутром, задрожала вся, шофер включил фары. Из тьмы зачем-то подкатил другой, открытый грузовик, острые лучи фар скрестились над свежей могилой. Человек в тужурке подошел к ровчику и внимательно посмотрел туда, куда отбрасывался свет фонарика.

«Вы землю просили, я землю вам дал...»

Все было кончено.

...Ночь проходила, сел месяц. Над ровной степью медленно всходило прохладное, росистое солнце. Легкий пар поднимался на влажными травами. Там, где прошли резиновые скаты автомобилей, немощно и жалко увядали вдавленные в землю травинки, а головки лазоревых тюльпанов растекались по вдавленной земле клочками застывающей крови.

Парилась под солнцем земляная засыпка в ровчике, скатывались с бугорков и окраинцев комочки обсыхающей черноземной мякоти. И вдруг вся легкая, комковатая засыпка шевельнулась, поднялась холмиком и, осыпавшись, обнажила грязновато-белый рукав сорочки... Из-под земли нелепо и страшно выпростался локоть человека, словно подбитое крыло степной дрофы, показалась еще и окровавленная на плече сурово-полотняная рубаха. Человек медленно и трудно выпрастывался из земли, еще не открыв запавших и засыпанных землей глаз. Встряхнулся и беззвучно зашевелил губами...

Серега Кравченко, бывший доброволец и красный партизан, беспартийный, начснаб Второй неистребимой бригады из корпуса Думенко не был убит при расстреле. Сквозная рана в плечо свалила его вместе с товарищами и побратимами в общую могилу, но кровь здорового, заматеревшего к тридцати годам конника скоро запеклась даже и на выходе, там, где был вырван пулей клок мяса. Кравченко упал, по-видимому, так счастливо, что плотно прижал к земле выходное отверстие раны и тем как бы приостановил ток крови. И вот утреннее солнце позвало его вновь на свет Божий, и он выбирался из ямы, отряхивался, раскрывал засыпанные землей веки, смотрел обезумевшими глазами округ себя.

— Что же они, людоеды, с нами... сделали? Иуды, изверги проклятые! Ведь мы же за них... кровь свою лили! Два с лишним года, а — они?..

Серега смотрел, не моргая, вокруг, видел яркое солнце над живой майской степью, красные головки лазорева цвета, метелки камышей и плюшевые головки чакана в ближней мокрой балочке, отлетавшего к дальнему лесу черного ворона. Видел воочию, чего хотели его лишить, какой красоты и правды, и медленно терял рассудок.

Он дернулся от страшной муки: кисти его рук уже мертвели и страшно ломили от тугой и жестокой перевязки, останавливался в них ток крови... Хотел закричать или подумать о чем-то, но душевный крик и желание разрыдаться в истерике пересилили все. Он скривил губы, как обиженный и непонятый взрослыми подросток, и вместо рыданий его потряс утробный, звериный смех потерявшего разум человека.

...По дороге, чуть в стороне, ехала большая донская арба, запряженная старыми красными быками. Медленно шли быки, переставляя короткие клешнятые ноги, тряся калканами, охлестывая отощавшие бока длинными метелками хвостов. Поскрипывало старое отшлифованное временем ярмо, постукивала в железном кольце дубовая притыка, и скрипело у арбы переднее левое, плохо подмазанное колесо. Старый казак полулежал на охапке сенца вдоль арбы, надвинув козырек фуражки на глаза, а в передке, свесив на развилок вия ноги в стоптанных чириках, погоняла быков престарелая женщина в накинутом белом платочке. Необычный звук, похожий на тявканье лисы, потревожил проезжающих.

— Фомич, поглянь-ка, человек вроде... — сказала казачка, не оборачиваясь к хозяину, сводя на груди концы платочка и машинально перевязывая их, чтобы не оказаться простоволосой перед посторонним.

— Чего — человек? — лениво спросил убаюканный тихой ездой хозяин и даже не открыл глаз. — Скулёж, брёх вроде?..

— Да ноет как-то, не то смеется в припадке, не то кричить по-мертвому, паралик его возьми. Ты глянь! Глянь, идол!

С арбы видно было: сидит на краешке рва, засыпанный чуть ли не до пояса человек со связанными руками и тявкает как-то не по-человечески.

— Справди! — всплеснула руками казачка. — Хтой-то ево так?!