Красные камни

«Поиск якобинской родословной привел его (О. Кошена) к общественным и культурным кружкам, образовавшимся во Франции в 60-е и 70-е годы XVIII столетия с целью проповедования “передовых” идей. Эти кружки, которые Кошен назвал societes de pensee, сложились из масонских лож, академий, сообществ литераторов, а также разнообразных “патриотических” и культурных клубов. Societes de pensee проникли в общество, когда там полным ходом шло разрушение традиционных сословных уз. Приобщающемуся к этим кружкам следовало порвать все связи со своей социальной группой, растворив свою сословную принадлежность в сообществе, скрепляемом исключительно приверженностью к некой общей идее. Якобинство явилось естественным результатом этого феномена: во Франции, в противоположность Англии, стремление к переменам исходило не из парламентских институтов, а из литературных и философских клубов».

Эти кружки, в которых исследователь России может увидеть много общего с объединениями русской интеллигенции столетие спустя, свое главное назначение видели в установлении единомыслия. Единства они добивались не тем, что разделяли общие заботы, а тем, что разделяли общие идеи, которые жестко навязывали своим членам, подвергая яростным нападкам всех, кто мыслил иначе:

«Кровавому террору 93-го года предшествовал “бескровный” террор 1765–1780 годов в “литературной республике”, где энциклопедия играла роль Комитета общественного спасения, а Д’Аламбер был Робеспьером. Она рубила добрые имена, как тот другой рубил головы: ее гильотиной была клевета. Интеллектуалам такого склада жизнь не представлялась критерием истины: они создавали собственную реальность, или, скорее, сюрреальность, подлинность которой определялась лишь соответствием мнениям, ими одобряемым. Свидетельства обратного не учитывались: всякий, кто проявлял к ним интерес, безжалостно изгонялся. Подобный образ мыслей вел ко все большему отстранению от жизни. Атмосфера во французских societes de pensee, описанная Кошеном, очень походит на атмосферу, царившую в кругах русской интеллигенции столетие спустя. Если в реальном мире судией всякой мысли выступает доказательство, а целью – производимый ею результат, то в этом мире судьей выступает мнение о ней других, а целью – ее признание… Всякая мысль, всякая интеллектуальная деятельность возможна здесь, лишь если находится в согласии с их мыслью. Здесь суждения определяют существование. Реально – то, что они видят; правда – то, что они говорят; хорошо – то, что они одобряют. Так поставлен с ног на голову естественный порядок вещей: мнение здесь есть причина, а не следствие, как в реальной жизни. Вместо “быть”, “говорить”, “делать”здесь – “казаться”, “мниться”. И цель этой пассивной работы – разрушение. Вся она сводится в конечном итоге к уничтожению, умалению. Мысль, которая подчиняется этим правилам, сначала теряет интерес к реальному, а затем постепенно – и чувство реальности. И именно этой потере она обязана своей свободой. Но и свобода, и порядок, и ясность обретаются лишь потерей ее истинного содержания, ее власти над всем сущим».

Вот откуда ноги растут – у революционной (даже еще не большевистской) нетерпимости русской интеллигенции. Как известный случай, когда «демократические» литераторы требовали у издателя Сытина: «Мы с таким-то работать не будем, поскольку он реакционер. Гоните его – а что ему жить будет не на что, так реакционеров не жалко». После это выльется и в «отрекись от своего отца, брата – врага народа» в тридцать седьмом. Пайпс описывает классические объединения сектантов, только не с религиозным, а политическим оттенком – где нет места для фактов и логики, противоречащих «единственно верному учению»; «познание невозможно размышлением и наблюдением – оно возможно только личным наставлением имама»[22]. А как умеют промывать мозги в сектах – бедняга Овертон нервно курит в сторонке, осознавая преимущество индивидуальной работы перед массовым продуктом. На выходе получаются фанатики, биороботы – у которых собственный мозг заблокирован напрочь, оставив лишь один канал, что скажет гуру.

– И как же вы такой свой коммунизм строить будете? – спрашиваю я. – Ты у народа спроси, хотят ли они не по справедливости, без вознаграждения, что тебе ответят, или сразу прибьют? Ваш Линник на Ленина ссылался, «Государство и революция», где отмирание государства при социализме обосновывалось тем, что, в отличие от эксплуататорского строя, уже не надо применять насилие и принуждение меньшинства к большинству. Ну а сколько таких, как ты, и на какую массу несознательного народа – это какой тогда аппарат насилия вам будет нужен, чтобы все общество по-своему перевернуть?