Красные камзолы II

— Угу — хмыкнул Фомин — три выстрела на все обучение молодого рекрута. За год. И в позапрошлый год так же. И до того. Считай, пока реформа в пятьдесят пятом не началась, так случись что — мы не мушкетерами бы воевали, а словно пикинеры. Ученье все больше знаками происходило. Думаешь, почему полки отказываются на новый шуваловский устав переходить? Говорят, мол, не успеваем людей обучить! Да когда такое было чтобы начальных людей волновало, успеваем мы обучить или нет. Только вот если положения нового устава досконально исполнять — где на то денег взять? С тех работ, что солдаты летом делали денег полковнику приходило еле-еле амуничные расходы покрыть. Вот и выбирал полковник Максим Иванович — порох закупить или башмаки.

В смысле — здесь что, солдаты сами для своего полка деньги зарабатывали? Серьезно? И полк без пороха годами жил?

— Как-то не вяжется, Александр Степанович. Сами же рассказывали, что полковник Макшеев за свою карьеру серьезно переживал. А ну как узнал бы кто?

— А ты думаешь — не знали? — дернул щекой Фомин, — думаешь, чего на той на мызе после смотра генерал взялся с твоего ружья палить? Просто из пьяной удали? Нет, братец. Генералы — они ничего просто так не делают. Он тогда хотел показать, что не годен наш Кексгольмский полк к тому чтобы его отдельно от дивизии зимовать ставили. Княжич да княжна Черкасские уже всех уговорили, один только генерал Хомяков держался. Вот он и решил последний свой довод привести, почему не годится наш полк жить во Пскове. А тут вдруг — выстрел. И княжна при том присутствовала, и охрана генеральская. Никак не переиграть.

— Да ну — продолжил сомневаться я — кто б в охрану генералов с незаряженным-то заступил? Это же…

— А помнишь, твой шестак тобольским драгунам навалял? А они, знаешь ли, рундом ходили. Обязаны были палить. Так почему же не палили? Пожалели пехоцких?

Я вдруг отчаянно покраснел. И про это знает. Откуда? Неужели кто-то из ребят стуканул? Впрочем — это же Фомин. Он всегда все знает, просто не всегда говорит. Вот мне очередной урок на будущее. Я тоже все знать должен. Пожалуй, не стоит совсем уж шпынять Федьку Синельникова. Надо бы как-нибудь так подставиться, чтобы он и у меня со стола что-нибудь спер. Оно полезно.

— А теперь — все, — продолжил Фомин — Каждый солдат встряхнулся, слух о нападении по всему полку прошел. Да ты и сам видишь. Если раньше караульные статуями прикидывались — то сейчас все как один по сторонам зыркают, словно пастух, прознавший про волчью стаю рядом со своими коровками. Больше такого не повторится, Жора. А Петровича ты прости. Мужик он толковый и пользы принесет немало. Опять же, уважает он тебя крепко.

— Да мне как-то без разницы, кого он там уважает и как, Александр Степанович — я упрямлюсь скорее по инерции, чем искренне — Ружье в карауле должно быть заряжено.

— Вот за это и уважает. Что о деле думаешь, а не о том, как ты в глазах других выглядишь.

— Выходит, если я его прощу и даже плетей не выпишу — уважать перестанет. Так, получается?

Фомин изогнул бровь и покачал в воздухе указательным пальцем.

— А вот на слове меня ловить не надо, Жора. Ты же понял, что я сказать хотел, верно?

— Точно так. Понял, Александр Степанович.

— Вот и славно. А за чай тебе большое наше спасибо. Заходи вечером к Мартину Карловичу. Посидим, почаевничаем.

Чай перед отъездом подарила княжна Черкасская. Она уехала ранним утром, а перед тем от нее приходил слуга, спрашивал меня в гостином дворе. Ребята сказали, что я вместе с нашим цирюльником Никанором Михайловичем врачую раненого солдата и что нас никак не можно от этого отвлекать.

Слуга ушел ни с чем, а вскоре явился и передал Ефиму для меня тяжелый цибик кяхтинского чая и письмо.

Цибик — это такая специальная тара для транспортировки чая. Коробка, выложенная изнутри вощеной бумагой, а снаружи плотно обшитая кожей. Недешевая такая упаковка, и труда в нее вложено ого-го сколько. Трудолюбивые кяхтинские торговцы смогли добиться полной герметичности коробки. Цибик не боится ни влаги, ни жары, ни стужи. И чаю туда напихано…По весу выходит как бы не полпуда. При здешних ценах на чай — царский подарок. Когда порутчик Нироннен увидел меня с этим цибиком — у него глаза на лоб полезли.

— У меня нет столько денег, Жора. Ты это… угости, сколько не жалко, а я потом у тебя по чуть-чуть выкупать буду, хорошо? — сказал он, ходя кругами вокруг водруженной на стол коробки.

— Зато у вас есть личные офицерские сани, Мартин Карлович. А мне где такую тяжесть таскать? Ну и, опять же… Мало ли, вдруг рота в чем нуждаться будет — вот нам с вами будет обменный фонд.

— Да здесь и настоящей цены на чай не знают. Глухомань! Нет уж. Опять же, когда этот цибик закончится — где другой брать? В Пруссию идем. А это, знаешь ли, от Сибири совсем в другую сторону. Там, в Пруссии, чаю и вовсе не найти.

А потом пожал мне руку. Искренне, с чувством.

— По вечерам как с делами управишься — заходи испить чашечку. И я тебе рад буду, и Фомин.