Красные курганы

Покосившись с некоторым сочувствием на отца Альберта, впавшего чуть ли не в полуобморочное состояние, Константин пожалел о том, что нет сейчас рядом с ним князя Вячко. Уж он бы оценил по достоинству эту гримасу, состоящую наполовину из тихого бешенства, наполовину из ярости и сверху густо посыпанную почти неприкрытой звериной ненавистью.

— Тебе нехорошо, отче? — выражая беспокойство, спросил он, продолжая наслаждаться торжеством победы, вкус которой он оценил только теперь, разглядывая отца Альберта.

— Нет-нет, благодарю тебя, князь. Беседа с тобой была для меня истинным наслаждением, — нашел в себе силы ответить епископ, но, не удержавшись, добавил: — Отныне я буду молить господа лишь о том, чтобы он удостоил меня еще одной столь же приятной беседы с рязанским князем и я смог бы по достоинству угостить его в своих скромных рижских покоях.

— Как знать. Может, и заеду погостить на денек-другой, — не переставая улыбаться, поддакнул Константин и сделал окончательный вывод относительно умственных способностей своего собеседника: «Не дурак, конечно, но и гением не назовешь», забыв, что недооценка врага бывает во сто крат хуже переоценки.

— До встречи, — позволил себе епископ многозначительное обещание, но, очевидно, чем-то выдал свои чувства, поскольку улыбка с лица русича мгновенно сошла.

«Ну и ладно, — подумал отец Альберт. — Так даже лучше. Пускай знает схизматик, — но тут же поправился: — Не-ет, он намного хуже. Он не схизматик и даже не язычник. Те хоть не ведают, что не хотят принимать, а этот… богоотступник».

— До встречи, — эхом откликнулся Константин, машинально повторив слова епископа и размышляя про себя, насколько круто пересолил он в разговоре с ним и как это может аукнуться в дальнейшем.

Однако почти сразу он отмахнулся от этой мысли, здраво рассудив, что как бы то ни было, а ничего уже не изменишь.

Через два дня было заключено перемирие до лета 1222 года. Полчища крестоносцев, повинуясь договору, неохотно двинулись восвояси, очищая земли Кукейноса — до Гернике они так и не дошли — от своего смрадного присутствия. Настроение у рыцарей было прескверным. Впервые за долгие годы пребывания в этих местах им нанесли тягчайшее оскорбление — не дали себя победить да еще и отняли увесистый кусок владений, составлявший чуть ли не половину всех земель вдоль Двины.

Если бы не упорство немецких купцов, терявших из-за войны свои доходы от несостоявшихся торговых сделок, то магистр ордена еще поспорил бы с епископом, но давление было ощутимым, и он скрепя сердце тоже поставил свою закорючку под договором, превратив его тем самым в трехсторонний.

Казалось бы, пути епископа Ливонии и рязанского князя разошлись всерьез и надолго. Обоим было некогда, оба лихорадочно трудились в совершенно разных местах — один в Прибалтике, а другой — на Руси. Отличие было лишь в том, что если Константин напрочь выбросил из головы отца Альберта — ему и впрямь было не до того, то епископ о рязанском князе не забывал ни на минуту, стремясь тщательно подготовить их следующую встречу, которую он считал неизбежной.

Вот только теперь она должна была состояться там, где будет угодно именно ему, смиренному слуге божьему, а не проклятому схизматику. Отец Альберт хорошо помнил, что есть время собирать камни и время разбрасывать их, время для посева и время для жатвы. И он терпеливо ждал своего времени — времени убивать. А когда наступит время любить, он не интересовался.

Две самых главных движущих силы толкают человека на великие деяния, кажущиеся со стороны невозможными: любовь и ненависть. Остальные — суть производные этих основных страстей. И если епископ Ливонии ехал на переговоры, не испытывая особо сильных чувств к рязанскому князю, то возвращался он с них, питая к русичу самую чистую и горячую ненависть, какая только могла вспыхнуть в его холодном сердце.

Отныне и навсегда он поклялся в душе сделать все возможное и даже невозможное, чтобы точно так же втоптать Константина в грязь, улыбаясь ему в это время столь же мило и радушно, как это делал рязанский князь почти на всем протяжении их бесплодной беседы и даже в момент прощания.

Едва прибыв в Ригу, он, позволив себе передохнуть только остаток вечера, уже на другой день незамедлительно вызвал к себе своего верного секретаря Генриха.

Каждый раз, заходя к епископу, молодой лэтт не уставал простодушно восхищаться скромностью и непритязательностью внутреннего убранства комнат отца Альберта. Пожалуй, пробст рижского собора Святой девы Марии Иоанн жил попышнее. Да что там пробст, когда даже иные горожане, как, например, судья Филипп, позволяли себе и ткани для обивки стен побогаче, и мебель покрасивее, всю в резных узорах, и кухонную утварь из серебра.

Епископ же жил, совершенно не задумываясь ни об уюте, а уж тем более о том, чтобы пустить кому-то пыль в глаза. Только одна всепоглощающая страсть владела этим низеньким лысоватым человеком, чем-то внешне похожим на апостола Павла, — власть.