Красные облака. Шапка, закинутая в небо

— Мне пора. У меня собрание в институте. Джаба, извини, что я пришла к тебе без гостинца.

Дудана подняла руки, чтобы поправить волосы, и все тело ее словно устремилось вверх вслед за руками, ноги напряглись, как натянутые струны.

— Никуда ты не уйдешь, прежде чем не дашь мне ответа! — заявил Гурам.

— Я пока что хожу туда, куда хочу, и тогда, когда мне заблагорассудится, — улыбнулась Дудана.

Гурам раскинул руки театральным жестом:

— Вот, вот… Это самое! Именно такой характер я хочу создать в моем фильме. А она…

— Но это вовсе не были слова наивной девочки, — заметила Дудана. — Мне даже стало стыдно своей грубости.

— И это тоже я? — Гурам выбросил вперед руку, указывая на Дудану, застыл в напряженно-одеревенелой позе; потом, словно расколдованный по истечении назначенного времени, вдруг обмяк и как будто даже стал ниже ростом. — Ну что, небось, самой стало стыдно?

— Не понимаю, Гурам, что ты, собственно, хочешь доказать? — Это у Джабы получилось, пожалуй, немного запальчиво.

— Прежде всего, что ты совершенно лишний в этом разговоре! — бросил Гурам.

— Кто же с тобой спорит? — Джаба попытался вернуться к спокойному тону.

— Боюсь, что ты сам здесь лишний, Гурам! — вырвалось у Нодара; он не смог удержаться и бросил при этих словах быстрый взгляд на Дудану.

Мысли молодых людей сразу направились по новому руслу.

— Возможно. Но я сделаю все возможное, чтобы сказаться необходимым, — Гурам зажег потухшую сигарету.

— А может быть, все уже решено и небесах, только мы ничего не знаем?

Один лишь Джаба не смотрел на Дудану.

— Придет время, и я спрошу небеса, — сказал Гурам.

— А ты, Джаба, ты уже спрашивал небо? — улыбнулся Нодар.

— Хотел спросить, — Джаба подтянулся к изголовью постели, — но оно закрылось тучами, полил дождь…

Дудана насторожилась.

— Это из жалости к тебе, Джаба, поверь мне, потому что ответ разбил бы твое сердце, — сказал Гурам.

— Ты в этом уверен?

— Мы, кинорежиссеры, хорошо знаем небо и его повадки. Такова ведь судьба кинорежиссера: вечно сидеть и смотреть на небо в ожидании солнца.

— Ну и как — есть надежда?

Дудана прошла быстрым шагом через всю комнату и остановилась перед дверью.

Молодые люди спохватились. Лишь теперь сообразили они, что намеки, которыми они обменивались, были совершенно прозрачными для Дуданы. И Гурам, чтобы сразу проверить, так ли это, спросил ее невинным тоном, как бы продолжая обычный, ничего не значащий разговор:

— А ты что скажешь, Дудана?

— О чем?

— О солнце, — Гурам посмотрел на товарищей, — о небе…

— Я скажу, что солнце восходит не для кинорежиссеров, а прежде всего для тех, кому холодно… кому холоднее всех.

— А если солнце не знает, кому холодней?

— Солнце знает все, — большие глаза девушки остановились поочередно на каждом. — Обо всем догадывается! До свидания! — Она вдруг вернулась, наклонилась к Джабе и шепнула ему на ухо: — Поправляйся скорей.

Дудана ушла.

— А теперь говорите, кто из вас влюблен в эту девушку? — Нодар прошелся по комнате, сел за пианино…

Все молчали. Нодар поднял крышку инструмента и стал наигрывать одной рукой.

— Ни один? — Нодар посмотрел на приятелей. — Или оба? — Не дождавшись ответа, он вернулся к клавиатуре; играл он тихо, неуверенно, как бы нащупывая забытую мелодию.

Гурам снова вынул из кармана пачку сигарет. Джаба протянул руку за сигаретой. Гурам, чиркнув спичкой, дал ему прикурить. И тут у Гурама невольно вырвалось:

— Джаба влюблен! — После этого молчать уже не имело смысла. — Но он, видите ли, застенчив. И долг друзей — не оскорблять его стыдливости.

— Это никого не касается! — Джаба сел на постели; он слегка побледнел. — Меня интересует сейчас одно: часто тебе приходилось рассыпать перед Дуданой жемчужины вроде сегодняшних?

— Если не ошибаюсь, ты, кажется, меня бранишь?

— Ты сказал при Дудане — «воспламеняется желанием разделить с нею ложе». Меня интересует, как это ты набрался смелости?..

— При чем тут смелость? — передернул плечами Гурам. — Так в сценарии.

— Но ты прекрасно знаешь, что то же самое можно выразить другими словами!

Нодару наконец удалось подобрать мотив — это была меланхоличная мексиканская песня. Он тихо наигрывал мелодию.

— Ты, кажется, в самом деле болен! — нахохлился Гурам. — Почему я должен был искать другие слова, когда Дудана трижды читала сценарий!

— И там в точности так написано? Нодар?!

— Не-ет, не та-ак! — пропел Нодар на мотив мексиканской песни; ему хотелось разрядить напряженную атмосферу.

— В конце концов Дудана ведь не маленький ребенок! Не в первый же раз она слышит… — У Гурама было лицо несправедливо наказанного человека.

— Вот об этом я тебя и спрашиваю: в первый раз она слышала от тебя такое или ты и раньше услаждал ей слух?..

— Удивительный человек, право! Ты, кажется, принимаешь Дудану за десятилетнюю девочку? Думаешь, она сейчас побежит к матери и спросит: мама, мама, что значит разделить ложе?

— Но ведь ты сам утверждаешь, что Дудана — невинная и простодушная девушка, ведь, по твоим словам, именно это и очаровало тебя, поэтому ты и предложил ей играть в твоем фильме — играть самое себя!