Красные озера

Радлов раскрыл рот, чтобы продолжить ругань, но вдруг резко успокоился, напустил на себя добродушный вид и подошел ко врачу ближе, почти вплотную.

– Вы себе что позволяете? Вас выведут сейчас отсюда!

– Боюсь, вы меня не так поняли, – елейным голосом сказал Петр. Потом расплылся в широкой улыбке и осторожным, плавным движением вложил что-то женщине в боковой карман. – Вы подходите, когда удобно. Я же все понимаю.

Он вышел обратно в коридор, ломящийся от почти осязаемой массы человеческих звуков – стонов, криков, приглушенных бесед на заднем фоне и механических команд из висящего под потолком громкоговорителя.

Молоденькая медсестра выскочила буквально через минуту и, обойдя каталку с орущим дедом, прямиком направилась к Матвею.

– Ой, – воскликнула она, посмотрев в его закатившиеся зрачки. – Так его в реанимацию надо, – и, в сторону кабинета: – Аня! Санитаров вызови мне!

По громкоговорителю с неприятным шумом прозвучал какой-то призыв, и Радлов спросил у медсестры:

– Без санитаров никак, да? Быстрее ведь.

– Третий этаж без лифта, – девушка пожала плечами и робко добавила: – Извините…

Вскоре Матвея увезли, а Петр и Ирина остались ждать напротив регистратуры. Сидели молча. Окружающий хаос проносился мимо них, не затрагивая сознания, а несчастный пациент на каталке до сих пор кричал, срываясь на хрипы: «Помру! Помру!».

Петр закрыл глаза, огнем горящие от перенапряжения, и сквозь шум в голове услышал голос Иры:

– Старику-то как плохо. Вон, на каталке. Позвать бы кого…

У Радлова внутри срабатывает маркер «свой/не свой», и он равнодушно замечает:

– Это чужой старик. О нем пусть его близкие заботятся.

Ирина говорит что-то еще, но ее совсем не слышно. Больничного гула не слышно тоже. А самой больницы уж не существует – вместо нее вокруг простирается красная пелена, из которой повсеместно торчат булыжники цвета сажи. И сажа-то в воздухе кружит, кружит невесомой крошкой, залепляет тяжелые веки, и голова камнем тянется книзу, голова падает, голова катится по земле отдельно от туловища, уставшая, переполненная невнятными размышлениями, а в голове той – две дырки чуть выше переносицы, затянутые лоскутами полопавшихся сосудов…

Радлов открыл глаза. Он провалился в сон на столь малый промежуток времени, что снаружи ничего не успело измениться – никто даже шагу сделать не успел, разве что ногу закинул да замер безвольной картинкой, ожидая его пробуждения.

– Что? – переспросил Петр, повернувшись к Ире.

– Говорю, в другую больницу надо было.

– Нет-нет, нам просто не повезло. В прошлый раз тут хорошая тетка сидела.

– А вы разве были здесь?

– Конечно! Ир, я год не сплю толком. Такая нагрузка на сердце!

– Здоровы хоть? – поинтересовалась женщина.

– Не совсем, – мрачно ответил Радлов, но вдаваться в подробности не стал.

Через час их пригласили на третий этаж. На площадке у закрытых дверей отделения стоял хмурый мужчина лет сорока в старом белом халате – обшлага на его рукавах расходились рваной бахромой.

– У деда вашего ишемический инсульт слева, – сообщил он.

– И чего… дальше будет? – осведомился Петр, борясь с одышкой.

– Дальше стабилизируем, переведем в палату и посмотрим. Очаг не очень большой, но, сами понимаете, в таком преклонном возрасте… хотя, конечно, бывает по-разному.

Обратно ехали в тягостном молчании. Когда вдалеке показалось израненное тело старой горы, Ирина испуганно спросила:

– А что имелось ввиду под преклонным возрастом? Он что, умрет?

– Нет, – ответил Радлов уверенно. – Не тот у него характер, чтоб вот так умирать.

3.

Дед Матвей в самом деле не умер – крепкое у него оказалось здоровье, несмотря даже на старость и жизненные тяготы. После суток в реанимации его перевели в обычную палату, на трех человек. Ходить он не мог, правой рукой тоже почти не двигал, только указательный палец сгибал еле-еле; зато говорить начал, хотя и невнятно. К словам его, застревающим в горле, постоянно примешивались булькающие звуки, так что не всегда удавалось разобрать смысл. Но главное, что сам Матвей смысл этот понимал, а значит, не потерял разум.

Медсестры и врачи за спокойный нрав старика полюбили, потому относились с особым вниманием – он, впрочем, во внимании не нуждался и ничего сверх меры не просил. Глядел в потолок, вспоминал свою жизнь, особенно детство, да изнывал от скуки в промежутках между обходами и процедурами.

Через три дня его навестил Радлов. Привез целый пакет яблок, немного творога и шоколад. Шоколад отобрали на входе – нельзя.

– Ну ты как, дед Матвей? – спросил Петр, оказавшись в палате.

Две другие койки стояли пустые – один пациент успел благополучно выписаться, второго увели куда-то на обследование.

Старик пошевелил пальцем правой руки, медленно повернул голову в сторону посетителя и выдавил из себя, едва ворочая занемевшим языком:

– Я хоб…рошо. Неб… не хожу вот.

– Заходишь, какие твои годы, – Радлов усмехнулся, как всегда, радуясь собственной шутке в одиночестве. – Вообще-то ты молодец. Говорить вон начал.