Красные озера

– Чего уж красивого? Что Вешненское, что Беловешня – в честь нашей реки. Ни ума, ни фантазии. Еще бы озеро какой-нибудь вешней обозвали – вообще бы смех вышел. И что это за слово такое дурацкое, чего значит-то?

– Весна, значит. Жизнь, значит. Потому как весной просыпается жизнь, – старик произнес слово «жизнь» с особой теплотой, помолчал немного, собираясь с мыслями, и вернулся к своему рассказу: – А вот как шахты открыли – городишко отстроили. Родное название оставлять не захотели почему-то, выдумали новое. Да только безликое оно у них вышло, невзрачное какое-то, теперь у кого ни спроси – никто и не помнит. Как же его, бишь… нижнее что-то, на реке внизу… не, не помню. Потом производство закрыли, кажись, пять лет назад или шесть – и пошло это «Мертвое Городище». Разве дело? Там ведь люди живут, какие-никакие, а люди… теперь вот умирают. Вроде как прозвище городка оправдывают. А жалко, людей-то жалко.

– Ты, дед Матвей, прямо мистическое что-то в именах мест находишь, – Ира тихонько хохотнула.

– Да не мистическое! Мудрость просто народная, что называть надо по-доброму. И не то что даже по-доброму, а чтоб… ну вот чтоб с плохим чем-то не связывалось, ага. И никакую мистику тут не надобно приплетать.

– Может, и не надобно, только там явно не грипп. Чушь, конечно, но я даже про бесовщину слыхала.

– Нынче много чуши-то развелось, – Матвей вдруг разозлился. – То икона у них рыдает, то мощи нетленные в монастыре. У старообрядцев в деревне, вон, ясновидящего откопали! Того и гляди, мессии по дворам заковыляют, ага! Как с ума все посходили! Мракобесие же! Чистой воды мракобесие и ничего толкового!

Старик резко вскочил из-за стола и, желая чем-то себя занять, бросился разгребать ящики, вытащенные из погреба. Ирина предложила помощь, но дед отказался – уже не со злобы, а просто не хотел ее нагружать работой.

Среди запасов почти все оказалось гнилым, так что ящики пришлось вычищать от черных и зеленых наростов, мыть и просушивать. Ира схватила тряпку и взяла мытье на себя, несмотря на протесты Матвея. Справились они довольно быстро, за время работы старик полностью успокоился и сумел наконец выбросить из головы все новости последних дней.

Потом попили еще чаю, Матвей составил ящики друг на друга, схватил их и понес в погреб. Он решил, что совсем необязательно таскать их по одному, раз уж все продукты выгребли. Однако ноша оказалась тяжела, так что у старика хрустнуло в спине и помутнело перед глазами. У самого выхода из кухни стало совсем невмоготу – хромая нога подкосилась, а внутри головы что-то как будто замерзло. Подступила тошнота.

Матвей бросил ящики и без сил опустился на стул.

– Что? Плохо? Сердце? Что? – сыпала вопросами Ира, кружась вокруг старика и дрожа от волнения.

– Не-не, – слабым голосом отозвался тот и улыбнулся как-то криво, набок. – Так, повело. И руку что-то не чувствую почти.

Матвей рассеянно поглядел на свою правую ладонь, принялся сжимать и разжимать пальцы, медленно, словно движение давалось через силу.

– Давление, кажись, скакнуло, – сказал он через минуту. – Не беда. Полежу, пойду. Авось, отпустит.

Старик доковылял до комнаты, мешком рухнул на койку да тут же заснул. И вновь привиделось пшеничное поле, только какое-то серое да невзрачное. И небо тоже серое. А через поле идет его покойный брат да беспрестанно шепчет: «Пустоцвет, пустоцвет». И налетает ветер, буйный, неистовый, бьет колосья своими руками-плетьми, а колосья-то хлипенькие, тоненькие – ломаются, падают вниз и почему-то тут же уходят куда-то в почву. И вот уж одна голая земля расстилается перед Матвеем. А из земли руки торчат – живые, человеческие. Шевелятся хаотично да все пытаются что-то схватить своими мягкими пальцами. «Мы все поглотим, – звучит голос. – Ничего не останется».

Утром Матвей проснулся и понял, что не может пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой. А перед глазами пляшут какие-то красные точечки, вроде мушек.

Старик открыл рот, чтобы позвать на помощь, но язык едва ворочался, так что вместо имени своей постоялицы он глухо и нелепо выдавил:

– И! И! И… а!

Ирина не сразу поняла, что ее зовут, но когда невнятные крики стали громче, прибежала в соседнюю комнату и увидела, как Матвей, прикованный к кровати своим одеревеневшим туловищем, бесцельно шарит левой рукой в воздухе да испуганно вращает глазами. Губы его кривятся, лицо едет на сторону, но голосовые связки не способны родить ни одного понятного слова.

Испугавшись, она со всех ног бросилась к радловскому дому.

2.

В больницу поехали втроем: дед Матвей пластом поперек задних сидений; там же, почти вплотную к дверце, Ирина – она придерживала старику голову; и Радлов на водительском месте.