Красные озера

– Ну зачем ты? Илья ведь… сам. Кого винить?

– Да ее и винить! – Ирина окончательно озлобилась и перешла на крик. – Не уехала бы, так ничего бы не случилось! И что вы все к ней добренькие такие, не пойму!

Тут она разревелась – больше не от несчастья, а из-за осознания бесполезности гнева по отношению к умершей, которую с недавних пор ничей гнев не мог ни взволновать, ни обидеть, – и, не дожидаясь ответа Луки, убежала.

Остаток дня женщина провела дома, то плача, то как-то чересчур бессмысленно глядя в окно, отражая замутненным взглядом, как ночная мгла постепенно пожирает остатки солнечного света, но не видя этого. Мать и сестры пытались ее успокоить, говорили, что ничего действительно ужасного не случилось, коли уж все живы, и что не об Илье слезы лить – слабый он, мальчик совсем, работать не хотел или не умел, с таким не проживешь. А Ира одно свое – красивенький, стройненький, где еще в селении такого сыщешь…

__________________________

У Ирины был брат, старше на целых пятнадцать лет. Жил он отдельно в расхлябанной, заваливающейся набок избе на окраине, в стороне от прочих. Семья с ним общаться не желала, что нисколько не удивительно – с юности еще, как отец умер от пьянки, начал он периодически сестер избивать, ради воспитания в них «добропорядочности» (а те ведь совсем маленькие были, Ирине, как самой младшенькой, года четыре исполнилось на момент смерти отца), позже принялся и на мать замахиваться. Женщины безропотно терпели побои, но в какой-то момент не выдержали – объединили усилия и прогнали домашнего деспота на окраину, в старый никчемный дом, где раньше, до замужества, обитала мать. Отселение произошло что-то около десяти лет назад.

Брата звали Борис. Это был человек крепкий и крупный, очень мрачного вида, с застревающим на всем подряд тяжелым взглядом, в глубине которого горела дикая, беспричинная и оттого совершенно неутолимая ярость, и вечно засаленными волосами, длинными и редкими. Волосы спадали ему на лицо этакой хлипкой изгородью, и взгляд из-под них горел еще страшнее – будто хищный зверь через решетку выглядывает. Вообще же Борис был неопрятен и жутко много пил, отчего, правда, не пьянел толком, а лишь злее делался.

В селении его побаивались и тихо ненавидели, и за чересчур буйный нрав прозвали Шалым. При этом открыто с ним никто старался не враждовать; он ведь почти наверняка тут же в драку полезет, а драться с ним ни у кого охоты не имелось – Бориска кулаком мог голову запросто расшибить.

Лет шесть назад, к слову, так и произошло: не поделил что-то Шалый с соседом да со всего размаху, вложив всю мощь своего чудовищного туловища, ударил противника и проломил ему череп. Благо, сосед кое-как выжил, попал на лечение в Город да там и остался от греха подальше, а самого Шалого осудили. За тяжкие телесные повреждения дали ему четыре года заключения и отправили в колонию, что на двадцать километров севернее родного поселка.

Вернулся он, отбыв весь срок наказания без поблажек, более злой, более неряшливый и мрачный. Местные приметили, что на одном пальце у него появилась синюшная наколка в виде перстня – что-то вроде прямоугольника, разделенного по диагонали на две части, заштрихованную и пустую. А другой палец, рядом, был обезображен огромным, во всю первую фалангу, рыхлым шрамом. Эта травма и страшная тюремная наколка заставляли жителей бояться Шалого пуще прежнего.

Борис по возвращении пытался наладить связь с семьей, но тщетно – те его знать не желали.

В избе своей он проживал замкнуто, спивался да общался с другими местными пропойцами. Наружу, в селение выбирался крайне редко, только если был повод излить свою озлобленность. В частности, именно он собрал вокруг себя стайку зубоскалов, которые над Лукой издевались из-за неудачного самоповешения Ильи. Впрочем, их хотя сторонились, в явный конфликт никто так и не вступил, и пришлось расходиться, не доведя ситуацию до настоящего разгрома.

Гораздо больше взаимоотношений обувщика с сыном Шалого заинтересовало другое событие, именно же смерть Лизаветы. До самой Лизы ему дела не было, а вот Радлова он ненавидел жутко – всеми фибрами своей сожженной яростью пепельной души. И давно бы уже учинил против него какую-нибудь гадость, да только Радлова он еще и боялся, причем боялся за то же самое, за что ненавидел, потому стычек с ним до поры до времени избегал.

Бориска в семье был старший из детей, и застал приезд Петра в примерно одинаковом с ним возрасте – может быть, младше на три-четыре года, не более. Чужака он невзлюбил сразу, за наличие хоть каких-то приличных денег, машины, за самый большой и богатый дом в селении, а больше за то, что он – чужак, не место ему здесь.