Красные озера

– Протянем, не переживай, – Тамара блекло улыбнулась. – В погребе полно консервов, соленья с прошлого года еще остались. Ну и крупа, мешка два, наверное. Уж один мешок ты сам в амбар отнес. Наверное, про запасы надо было спрашивать до того, как ты его потащил.

– Так чтоб не лазали. Вон, калитка на задний двор вся раздолбанная. Поросята-то давно все ушли, а они всё лезут. Думают, я утаил чего.

– Зря ты им помогаешь. Не ценят ведь.

– Зря не зря, а тоже люди, – Петр закончил с супом и потянулся за котлетами, но вдруг остановился, напряженно сложил руки на стол и сказал вполголоса: – Я, кстати, в амбаре с Ириной столкнулся.

– С кем?! – воскликнула Тома и некоторое время смотрела на мужа молча, а лицо ее мрачнело и постепенно кривилось от злости. – Я про нее и слышать ничего не хочу! Надеюсь, ты ей все высказал! А лучше влепил бы ты этой сипухе хорошую затрещину!

– Я на нее сорвался, конечно. Но бить нехорошо.

– А могилы осквернять хорошо, по-твоему? Да она нам с тобой в душу плюнула! А ты еще что-то рассуждаешь! Эх! – Тамара махнула рукой, затем заговорила тише, ядовитым и неприятным тоном: – У них вся семейка гнилая. Папаша редкий подонок был. И сынок весь в него – здоровый мужик, а горазд только рюмки тягать да баб бить. Жаль, что его в колонии не убили, – прокашлялась и продолжила почти шепотом, словно от ненависти задыхалась: – Хотя у них и бабы хороши, таких иной раз и побить не грех. Ира эта строит из себя не пойми кого, а сама вон, с алкашней запросто якшается да, как выяснилось, ноги только так раздвигает. Маша, старшенькая, вроде тихоня тихоней, а за глаза может ушат помоев на тебя вылить и как будто все нормально, как будто так и надо. Ну и мамаша тоже. Высокоморальной себя возомнила, дура старая. Видано ли, собственных детей в дом не пускать? Да, дети у нее – твари. Но для нее-то самой – родная кровь, как так с ними можно! Дашенька только хорошая была. Прямо как роза средь гадюшника. И та умерла, – на последнем слове женщина сникла, опустила голову и пробормотала едва слышно: – Бедная, бедная…

– Ты чего, Том? – беспокойно спросил Радлов и погладил жену по седым волосам.

Та встрепенулась, посмотрела на него с неизбывной тоской и вместе с горловым хрипом выдавила из себя:

– Лизу вспомнила. Снилась мне опять. Плачет да все за собой зовет. Видно, мне за ней следом нужно было, – она тяжело вздохнула, отвела взгляд в сторону, закивала, как бы соглашаясь сама с собой, сначала медленно, а потом часто-часто, почти как при судорогах, и глухо добавила: – Да. Нужно было. Подло это, позже своих детей умирать.

– Тома, ведь год прошел. Надо как-то жить.

– В монастыре, куда ты меня зимой таскал, тоже сказали, что надо как-то жить, – громко втянула воздух и несколько раз всхлипнула, но без слез – только чуть глаза увлажнились. – Мол, руки на себя накладывать – большой грех против Бога. Да как жить-то? По мне, лучше б этот ихний бог детей не отбирал.

– Тома! – недовольно воскликнул Радлов.

– А? Да, прости. Верь в своего бога, коли тебе так хочется. Оно, может, и легче так, не знаю уж, – зажала лицо рукой, стараясь не разрыдаться, переборола себя и вспомнила о другом: – Мальчик там еще лежит этот. Такой молодой, такое у него лицо доброе! Лежит в гробу, как живой, аж сердце кровью обливается.

– Говорят, он праведную жизнь вел, вот и не тлеет, – сказал Петр и смутился. На самом деле он не знал, что ответить, да ляпнул первое, что пришло на ум.

– Праведная жизнь это для стариков. Нам с тобой, в принципе, тоже уже подходит. Сидеть, греться да, что называется, о душе думать. Молодые должны полной грудью дышать. Кровь-то кипит, против природы идти негоже.

Тома замолчала. Радлов отметил это ее «негоже», до боли напоминающее Инну Колотову, и в очередной раз подумал, что Тома становится похожей на свою мать.

– Дети ведь умирают, – заговорила женщина вновь, собравшись с мыслями. – Дети. Лизонька. Илья. Этот святой мальчик. А значит, будущего нет, понимаешь? Значит, будущего нет. Разве можно… жить дальше?

– В церкви говорят, уныние – грех.

– В твоей церкви-то много всякого говорят! – вспылила Тамара. – Вон епископ ваш разъезжает холеный весь, лицо надменное, машина дорогущая. И живет, небось, лучше, чем все жители нашего села, вместе взятые. Горя они не испытывают, оттого и рассуждают смело.

– Зря ты так думаешь. В монастыре, например, настоятель умершего послушника очень любил, почти как сына. Говорят, он поэтому мрачный такой и службу не ведет.

– Настоятель там жуткий, от него дрожь пробирает, – Тома поежилась. – а вообще-то на нашего Луку похож – тоже у него улыбка болезненная какая-то. Ты, кстати, у Луки когда был последний раз?

– Позавчера. Я сегодня пойду, проведаю.

– Суп отнеси ему и заставь съесть. Хоть насильно вливай, ели придется.

– Да не придется, он ест послушно. Только отрешенно так… как будто не понимает ничего и вообще не здесь находится.

– И что, ни разу не признал тебя за все дни?

Радлов отрицательно покачал головой, попытался сказать «нет», но поперек горла вдруг встал ком, так что вышло только сдавленное, невнятное мычание.