Красные пианисты

— Диаметр ее стенок — полтора метра, — пояснил Хейнкель. — Она имеет пять этажей. Крыша — толщиной в полтора метра. Перекрытия между этажами — по полметра железобетона. Прямое попадание в нее почти исключается. Но даже если такое случится, то самая крупная бомба может повредить только верхний этаж. Взрыв рядом не может причинить никакого вреда, тем более опрокинуть башню. Когда мы сделали башню, я подумал о своих  г л а з а х, о вахманах, об охране завода. Ведь на «Мариине» уже сегодня работает несколько тысяч военнопленных французов и поляков. А за ними нужен глаз да глаз, особенно во время воздушных тревог.

— Хорошо придумано, — согласился Шульце-Бойзен. — Я доложу рейхсмаршалу Герингу о вашей идее.

— Был бы весьма признателен.

— Я заехал к вам, господин Хейнкель, по поручению руководства министерства авиации. Наши военно-воздушные атташе в своих донесениях пишут о множестве неполадок в «Хейнкелях-111», которые в последнее время прибыли в Румынию и Венгрию.

— Можно ли поподробней ознакомиться с этими претензиями? — спросил Хейнкель.

— Конечно. Я захватил с собой перечень. — Шульце-Бойзен вытащил из портфеля папку и подал ее Хейнкелю. Тот развернул ее, бегло просмотрел.

— Все это не конструктивные недостатки, а результат плохой работы, — сказал он.

— Для люфтваффе это не имеет значения, — заметил Харро. — Самолеты выходят из строя.

— Согласен. Но для меня — имеет. Большая часть квалифицированных рабочих призвана в армию. Я уже сказал вам, что сегодня на «Мариине» несколько тысяч военнопленных. Они не освоили еще новых профессий, а немцы-мастера не успевают за всем проследить.

— А вы не допускаете мысли о саботаже?

— Допускаю. Поэтому я и сказал вам, что за чужестранцами нужен глаз да глаз. Но можете доложить в министерстве, что саботажникам на «Мариине» не будет никакой пощады!

Шульце-Бойзен не сомневался в этом. Хейнкель с таким рвением доказывал нацистскому руководству свою «арийскость», что ему могли позавидовать конструкторы-немцы.

— Хотите взглянуть на машину, над которой я сейчас работаю? — спросил Хейнкель.

— Охотно.

Хейнкель и Шульце-Бойзен подошли к закрытой стене. Авиаконструктор нажал на кнопку, и гофрированная штора сжалась в гармошку и сдвинулась вправо.

Перед глазами Харро открылся чертеж. Опытный взгляд его сразу отметил, что самолет будет покрупнее, чем «Хейнкель-111».

— Бомбардировщик? — спросил он.

— Вы угадали. Только в два раза мощнее «сто одиннадцатого».

— Но у него всего два мотора, — заметил Бойзен.

— Два. Но это два спаренных мотора.

— Интересно. А это что? — спросил Шульце-Бойзен. На стене дальше виднелась еще часть чертежа. Самолет не имел пропеллера.

— Это так, — смутился Хейнкель. И нажал на кнопку. Штора закрыла стену.

— Мессершмитт уже работает над машиной с реактивной тягой, — демонстрируя свою осведомленность, сказал Харро. — Вы тоже?

— Пробую. Но мой «малыш» еще в пеленках.

— Ну, мне пора. Либертас уже заждалась меня, наверное. Хотим завтра позагорать в Варнемюнде.

— Желаю вам жаркого солнца, — сказал на прощанье Хейнкель.

* * *

Поезд Берлин — Росток миновал Варен.

Начальник Штеттинского вокзала Берлина Йон Зиг ехал в отдельном служебном купе. Йон вспомнил далекий теперь уже двадцать второй год. Ему исполнилось тогда девятнадцать, и он безумно влюбился в Эльзу. Вместе они учились в семинарии. Родители Эльзы жили в Варене. Здесь она проводила каникулы. Город стоял на берегу большого красивого озера. Летом двадцать второго года Йон, подработав немного денег на частных уроках, тоже приехал в Варен. Взял напрокат палатку, разбил ее на берегу озера и жил здесь, «как Робинзон».

Каждый день к нему приходила Эльза. Можно сказать, это был их медовый месяц. Йону казалось, красивее женщины он не видел. Белокурая, синеглазая, с нежным личиком, окрашенным легким румянцем, она напоминала ему июньский степной тюльпан[8].

Эльза обычно приезжала к полудню. С утра Йон ловил рыбу. Он был искусным рыбаком. Улов сдавал перекупщикам. На вырученные деньги покупал копченых угрей. Эльза как-то сказала, что любит их.

Весь день они купались, ныряли, гонялись друг за дружкой в воде. Потом забивались в тень, в палатку, выстланную свежескошенной травой, покрытой пледом. Медово сочились теплые летние вечера. Потом Эльза уходила, а Йон с нетерпением ждал следующего дня.

Но вот прошло лето. Родители Эльзы не дали согласия на брак своей дочери с молодым человеком без твердого заработка. Отец Йона, механик, тоже не имел постоянной работы.

Йон родился в Детройте, в Америке, куда его родители эмигрировали. Но когда Йону исполнилось семь лет, родители вернулись в фатерланд. Потом началась война. После войны жизнь в Германии, потерпевшей поражение, обложенной победителями контрибуцией, была очень тяжелой. Безработица, голод, инфляция. Получит ли он работу после окончания учительской семинарии? Да и доучиваться было не на что. Как ни тяжело Йону было расставаться с Эльзой, но он решился. «Я вернусь в Америку, заработаю денег, и мы с тобой поженимся», — пообещал он Эльзе.