Красные пианисты

— Вообще нам крепко не повезло, что мы застряли в рейхе, — продолжал фельдфебель. — Наверняка после победы участникам восточной кампании будут давать на Украине по большому куску жирной земли. Мне говорили, что земля на Украине, как масло. Когда вымажешь в ней руки, их трудно отмыть… Ты хотел бы получить кусок земли на Украине, Эрвин?

— А зачем она мне?

— Интеллигент! — презрительно фыркнул фельдфебель. — Если ты не знаешь, что делать с землей, взял бы управляющего, получил бы полсотни восточных рабочих, сидел бы дома. — И фельдфебель неожиданно засмеялся. — Сидел бы подсчитывал доходы! Вот когда пригодилась бы тебе твоя математика…

— Ты знаешь, Франц, меня это мало интересует.

Ефрейтор Шумахер не был подчиненным фельдфебеля Ранге. Оба они служили на пеленгаторной станции дальнего слежения и были в одинаковой должности — операторами, поэтому Шумахер мог себе позволить обращаться к Ранге по имени и на «ты».

— Эрвин, зачем ты тогда живешь? — удивился Ранге.

— На этот вопрос ответить не так просто, как ты думаешь.

— А по-моему, нет ничего проще, — разглагольствовал фельдфебель. — Жизнь дана человеку для того, чтобы он жил. Жил! Понимаешь? А вот эта жизнь, которой мы сейчас живем, разве это жизнь?

— Сейчас война, Франц…

— Да, война… Но когда мы стояли во Франции — тоже была война… Я вот уверен, что сейчас Вилли наверняка…

— А ты знаешь, сколько уже раненых с Восточного фронта в Кюлюнгсборне? — перебил Шумахер своего товарища.

— Что, много? Ты опять был там у своей зазнобы?

Эрвин промолчал. Он подумал о Микки, и сладостное ожидание предстоящей встречи с ней охватило его…

Он не хотел бы очутиться сейчас во Франции. Ничего не скажешь: красивая страна. Хорош Париж. Говорили, что особенно он великолепен по вечерам, когда Елисейские поля были буквально залиты светом. Но в этой стране он чувствовал себя чужим и никому не нужным. От своих товарищей солдат его отделяла стена образования. Когда началась война, Шумахер учился на пятом курсе физико-математического факультета Берлинского университета, а его товарищи по службе хорошо знали только правила арифметики.

Эрвин в университете изучал французский и понимал, что говорят о них, немцах, французы. Ничего хорошего, разумеется. Это объяснимо: они пришли как завоеватели. Но когда не понимаешь, что о тебе говорят конкретно, это одно, а когда понимаешь — совсем другое.

Когда он попытался одной приглянувшейся ему молодой француженке объяснить, что он не такой, как все, она слушать его не захотела. О том, чтобы обнять, поцеловать, приголубить, не могло быть и речи. Все это оказалось враки, что француженки так доступны. Может быть, до войны… Но до войны Эрвин не успел побывать в Париже.

Товарищи затащили его в парижский бордель — там тоже ничего хорошего. Машины, а не женщины! Такие же, как в соответствующих заведениях в Германии.

Другое дело медсестричка Микки. Он давно, еще в университете, слышал от своего товарища, что медички особенно хороши для любовных забав. У товарища была медичка. Но тогда он думал, что его друг преувеличивает: каждый мужчина любит прихвастнуть. Теперь он убедился, что товарищ был прав. Во всяком случае, Микки превзошла все его ожидания. Он сейчас только подумал о Микки, увидел ее в своем воображении в белоснежном, хрустящем от крахмала наряде медсестры, и его охватил сладкий озноб.

Нет, он не хотел бы оказаться на месте Вилли, который служил вместе с ними во Франции, а в июне сорок первого года был откомандирован на Восток.

Сначала там все вроде шло гладко. И в июне, и в июле… Но сейчас?.. Даже газеты пишут об упорных сражениях. Да что там газеты! Он сам — очевидец. В Кюлюнгсборн, куда ему изредка удается вырываться к Микки, валом валят с Восточного фронта раненые.

Пансионаты и отели этого курортного городка на Балтийском море, почти пустовавшие в сороковом и в первой половине сорок первого года, стали быстро заполняться.

В последнее их свидание Микки была так загружена работой, что смогла прибежать к нему с ночного дежурства только на полчаса…

— Вы уже готовы, Шумахер? — В комнату отдыха вошел начальник станции лейтенант Кизельринг.

Эрвин вскочил:

— Так точно, господин лейтенант!

— Тогда желаю поймать сегодня еще одного «сверчка».

Меткое словцо, которым окрестил фельдфебель Ранге тайные передатчики, прижилось. «Сверчки» вдруг активизировались, как только началась война с Россией. Ранге одному из первых на станции удалось поймать тайный передатчик. Но он быстро его упустил и потом оправдывался:

— Разве его удержишь, господин лейтенант? Он как сверчок: цвир, цвир! В одном месте. Подойдешь к нему, а он уже из другого угла: цвир, цвир!..

В ловле «сверчков» больше всего везло Шумахеру.

— Он их высчитывает алгебраически, — с завистью говорил Ранге, коверкая язык редко произносимым словом.

Лейтенант Кизельринг был доволен ефрейтором Шумахером. Он смог уже доложить в центральный III отдел радиоперехвата — абверфунк — о нескольких тайных передатчиках, обнаруженных его станцией, и успел получить за это награду.