Красные пианисты

«Сначала нас повезли в Шпандау, и там они забрали обоих мужчин — Вальтера Хуземана и Гельмута Химпеля. Оба были в бодром и приподнятом настроении. Мы даже могли побеседовать между собой — только я одна немного чувствовала себя пятым колесом.

Как проходил судебный процесс над другими, я не знаю. Моя очередь была последней, и господа судьи производили впечатление людей весьма усталых. Председатель суда был вполне приемлем. Адмирал с химической завивкой, который судил Эри (Эрику фон Брокдорф), тоже присутствовал, но уже порядком утомленный: все-таки глаза у него были открыты, и сидел он прямо, хотя и с трудом. Двое других судей держались довольно индифферентно, но время от времени делали вид, что внимательно слушают. А судья с лысой, как бильярдный шар, головой и подозрительного цвета лицом вообще спал. Я просто не решалась на него взглянуть: уж больно смешно было, как голова его все время падала на стол, и это вызывало во мне всякие забавные ассоциации. К сожалению, председателю суда дважды пришлось напомнить мне, что дело весьма серьезно. Я старалась из всех сил — ведь для меня все это действительно было чертовски серьезно, но при втором замечании едва удержалась от искушения попросить либо отправить своего коллегу спать, либо заставить проснуться, потому что эта сцена из современной пьесы, несмотря на весь ее комизм, все-таки показалась мне слишком бесстыдной. Я не сделала этого только из-за моего защитника д-ра Рудольфа Безе, тогда ему пришлось бы еще тяжелее…»

Какая выдержка! Какое самообладание!

А ведь Ода Шоттмюллер не была даже профессиональной революционеркой. Балерина! Красивая молодая женщина! Неужели ненависть к строю, к Гитлеру могут поднять человека до таких высот? Нет, одна ненависть не может. Она что-то любила. Но что? Следователю она сказала — Германию. Но какую? Какая крепкая духовная связь цементировала этих людей? Что общего было между ними? Ведь они были такие разные: Ода Шоттмюллер и сын фабриканта Адам Кукхоф, обер-лейтенант Шульце-Бойзен и молодой печатник Герберт Грассе, офицер Вильгельм Феллендорф и ярая католичка Ева-Мария Бух. Их могла объединить только великая идея.

Так кому же он, Беккерт, служил? Какой идее? Служил ли он закону или… дьяволу?! Полицейский комиссар тяжело закашлялся. Кашель разрывал ему грудь, легкие. Он бил его, как падучая, минуты три. Прибежала перепуганная фрау Тисс.

Ничего, ничего… Он помахал рукой: «Идите!»

Беккерт подошел к шкафчику, достал бутылку с коньяком, налил полстакана и выпил. В горле занемело. Тепло пошло по всему телу. Стало легче. Мысли уже не были такими колючими, жесткими, как стружки.

Полицейский комиссар распахнул окно. Оно выходило в сторону моря. Ярко светило солнце. До самого горизонта простиралась холодная морская гладь. Изумрудно отсвечивали в солнечных лучах еловые иглы.

Беккерт еще хлебнул коньяка прямо из бутылки.

— Я служил дьяволу, — отчетливо сказал он.

Со стороны Варнемюнде послышались короткие, захлебывающиеся гудки сирен. Воздушная тревога. Тотчас же завыли сирены и в Кюлюнгсборне.

Когда Беккерт был в Берлине и почти каждое утро видел свежие развалины, ему казалось, что во всем мире не сохранилось больше ни одного неразрушенного города.

Оказывается, еще есть такие места, где не пахнет гарью и трупами. На Кюлюнгсборн пока не упала ни одна бомба. Но что будет здесь завтра?..

Беккерт снова хлебнул. Алкоголь уже разобрал его. Им овладело полное бесстрашие.

— Я служил дьяволу, — повторил он. И еще раз: — Я служил дьяволу!..

Глава тринадцатая