Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

А славно у епископа Эбергарда в Зальцбурге! И как прекрасен был тот туманный день над Королевским озером, когда Генрих смотрел на радостные лица своих слуг и на могучие горы. Жаль только, что не может он показать все это Верхославе. Разумеется, Новгород богат и красив, а Киев тем паче, да и Краков растет, хорошеет, поднимаются в вавельском замке нарядные здания, деревянные и каменные, сооружаются костелы с золочеными крышами, но все же Генриху хотелось бы, чтобы Верхослава увидала эти горы, такие непохожие на русские и польские равнины, чтобы увидала стройные высокие ели, озера Бертольдсгадена и Цвифальтена. Странное дело, Королевское озеро почему-то напомнило ему Днепр, по которому плавали они с братом Болеславом, когда были в Киеве. Какой великолепный город! Высоко над рекой вздымаются маковки его церквей и огромный, таинственный собор святой Софии, воздвигнутый Ярославом Мудрым. Генриху тогда было совершенно безразлично, зачем они приехали в этот город — какие-то скучные, ненужные дела! Важно было то, что здесь родилась Верхослава; здесь, в женской обители вблизи монашеских пещер, прошло ее детство у матери, которую отец удалил от себя. Стояла весна, и они с Лестко бродили по спускавшимся к голубой реке монастырским садам, где цвели яблони. Монашенки принимали их за рыцарей-гуляк, искателей любовных приключений и, отворяя оконца келий, грозили пальцем. Лестко тогда впервые узнал чувство любви, и озорные взгляды веселых монашенок вгоняли его в краску. А облаченный в легкие серебряные доспехи Генрих, блуждая в высокой траве среди деревьев, среди желтых цветов дрока, росшего по берегам Днепра, искал следов маленькой ножки в узкой замшевой туфле с вытянутым, как клюв, носком. Болеслав, который привел тогда Изяславу подкрепление, с улыбкой смотрел на брата, удивляясь, чего ищет Генрих в этом старом, запущенном саду. Его мыслями тоже владела любовь, и невдомек ему было, что у брата уже давно завелась любовь в собственном его доме.

4

Надо признаться, что Тэли не очень нравилось житье в монастыре. Его, правда, никто не заставлял подниматься на заре, когда вставали монахини их обители или монахи мужского монастыря в долине; ему не надо было петь с ними молитвы и выстаивать службы, но Тэли претила эта размеренная — куда более размеренная, чем в Зальцбурге, — жизнь, чуждая ему и неинтересная. Погода стояла еще теплая, но дело шло к осени, а они все торчали в монастыре — только Лестко князь выпроводил с поручением в Польшу. Что держит князя Генриха в этом скучном монастыре? Почему не уедет он от этого бабья, которое суетится вокруг него, почему не отправится в славный веселый поход с громкой музыкой, со звоном бубенцов и мечей? Такие походы часто снились бедному Тэли, когда он лежал, прижавшись к Лестко — в каменных покоях было холодно, — да и позже, когда Лестко уехал и он остался один-одинешенек.

Князь почти не обращал на него внимания. Мальчик от нечего делать брал в руки виолу, прощальный подарок Турольда, уходил в лес над монастырем, садился на камни — сперва в тени, а как стало холодать, на солнышке — и часами играл и песни складывал. Поначалу он воспевал в своих песнях деву Марию, а когда они уже порядочно прожили в монастыре — королеву испанскую. Описывая ее красоту, он, пожалуй, был не слишком точен — на ум все приходили привычные, традиционные сравнения: «очи, как звезды», «щеки, как розы»… Но, распевая эти немудрящие вирши, Тэли думал о хрупкой маленькой королеве, которая проворно, как белочка, носилась по цвифальтенским садам. Ее, видно, ничуть не тревожило, что между канцелярией Конрада III и канцелярией Альфонса недавно возник спор: в Германии не соглашались титуловать Рихенцу «императрицей» и заявляли кастильцу, что в имперских грамотах его супруга может, самое большее, именоваться «королевой всех испанских земель». Спору этому, как уверяла Гертруда, был зачинщиком надменный Фридрих Швабский{19}, племянник кесаря, все больше входивший в силу при дворе умирающего владыки. Поговаривали, что он-то, вероятно, и будет назначен опекуном малолетнего Фридриха, младшего кесарева сына, а вовсе не австрийцы, единоутробные братья кесаря{20}, которых поддерживали сестры, столь влиятельные при дворе. Оттон Фрейзингенский{21}, Леопольд и Генрих по прозвищу «Язомирготт»{22} уже сидели здесь правда, не в самом Бамберге, а в окрестностях, — пока в императорском дворце шел между дамами спор, кого избрать опекуном наследника.