Красные щиты

Заночевали во Влостове, в нескольких милях от Сандомира. Там стоял небольшой замок, отданный некогда Кривоустым заодно со скшиньским замком Петру Дунину{106}; теперь в этом замке хозяйничал внук Петра Владимир. Он да Говорек, сын Павла из Говарчева, были самыми близкими друзьями Казимира. Генрих с удовольствием смотрел на трех молодых рыцарей; собравшись во дворе влостовского замка, они тешились стрельбой из лука, метанием копий, бегали наперегонки, а Генрих наблюдал за ними в окно из своего покоя. Вечер был прохладный. Когда юноши вдоволь порезвились и полунагие слуги вынесли им, утомленным и потным, теплые епанчи, Владимир вдруг спросил Казимира:

— Ну как там твоя Настка?

Казимир зашикал на друга, дернул его за длинный рукав. Генрих усмехнулся. «Ага, — подумал он, — вот теперь я кое-что узнаю!»

Из всего, о чем Генрих с ним беседовал, Казимира интересовали только русские дела. Зато в них он был осведомлен гораздо лучше, чем сам Генрих, и рассказывал брату о переменах, которые произошли за время его отсутствия. На Руси все кипело и бурлило, как в котле; на киевском престоле, что ни месяц, сидел новый князь. Казимиру были известны все подробности; оказалось, что где-то за Люблином, в земле русской, у него есть знакомый — не то князь, не то воевода, — который проживает в глухом месте, среди болот и лесов. Казимир время от времени посещал его, пил у него водку, которую гнали из ржи, и веселился на славу. Что-то тут было нечисто!

Генрих решил так. Он пока отдаст Казимиру городок Вислицу с окрестностями, лет десять тому назад разрушенный русскими: пусть брат строится там, пусть воюет с соседями и хозяйничает как знает, а потом Генрих позовет его княжить Сандомиром, а может статься, и кое-чем побольше. Когда Генрих сказал об этом брату, тот бросился ему в ноги, смеясь и плача от радости. Ликованию его не было границ. Они договорились, что пока Казимир не отстроит вислицкий замок, он будет жить в Сандомире с братом.

— Я так скоро тебя не отпущу, — сказал Генрих. — Надо же и мне чему-нибудь от тебя научиться.

Проведя ночь во Влостове и посетив место, где на землях, принадлежавших свентокжискому монастырю, шли приготовления к постройке великолепного костела. Генрих направился к Лысой горе. На сердце у него было легко и спокойно, он с нежностью смотрел на счастливое лицо Казимира.

Сразу же за землями аббатства начинался густой лес. Но дорога была хорошая, по ней в это время почти беспрерывно двигались обозы, возившие камень из-за гор, из окрестностей городка Кельцы, где находилась новая епископия. Так как камень предназначался для святого дела, свентокжиские разбойники не трогали возчиков, а те, пользуясь случаем, прихватывали в Кельцах еще кое-что, кроме камня, и доставляли в свентокжиский монастырь. Вокруг Келец выросло множество новых усадеб, там корчевали леса, засевали поля и мололи на епископских мельницах отменную пшеничную муку. Вот и переправляли возчики белую мучку через горы, благо им нечего было бояться грабителей.

По этой дороге наши рыцари ехали в вербную субботу. Стало уже совсем тепло, в зеленом, благоуханном бору кишмя кишели птицы и всякая дичь. Ели здесь росли густо, но кое-где попадались прогалины, и по ним бегали лесные звери; видно, знали они, что в святую неделю им нечего опасаться, и безбоязненно приближались к людям — паслись или просто стояли и прислушивались. Как приятно было Генриху смотреть на эти кроткие существа, на всех этих ланей, оленей! А Герхо держал на руке сокола — после пасхи князь собирался поохотиться в свентокжиской пуще.

К вечеру они наконец услышали колокольный звон. Лестко помчался вперед. Вскоре показались струйки дыма, поднимавшиеся над хижинами, которые лепились у подошвы Лысой горы. Там жили смолокуры и дровосеки; они рубили лес, курили смолу и возили все это в Таржек на обмен.

Аббат Эгидий выехал навстречу гостям верхом на муле, единственном в обители; потешно трясясь в седле, он спустился с горы и остановился перед Генрихом возле статуи святого Эммерама{107}, которая была поставлена честной братией в память о том, кто пожертвовал в монастырь кусочек животворящего древа. Генрих соскочил с коня и, сопровождаемый аббатом, поднялся на вершину горы, — правда, не ползком на коленях, как Эммерам, а попросту пешком{108}. Монастырь был бревенчатый, большой и довольно пустынный; костел тоже изрядный, богато украшенный Кривоустым, его основателем, да и Эммерам еще прислал сюда из Венгрии немало ценных даров. Рассказывали, что ему очень понравилось охотиться в здешних горах, потому-де он и облюбовал себе это местечко.

На Генриха сразу пахнуло знакомой атмосферой монастырской тишины и благости. Тут ничего не добивались и все имели. Миряне заботились о том, чтобы монахи жили, не зная нужды, чтобы могли спокойно молиться богу. На них смотрели как на избранных, и правильно поступали: нельзя же всем думать только о бобровых шкурках, о золоте и о войнах!