Красные туфельки (Сборник произведений молодых китайских писателей)

Качая головой, отец вышел. Я налил себе воды. Всякий раз, когда я пил, из-за дурацкой формы стакана вода всегда переливалась через край. Вот и сейчас она стала стекать по моей шее, будто я вообще не мог контролировать свой рот. И это меня тоже рассердило. Не издав ни звука, я позволил воде стекать вниз. Те два воробья всё ещё продолжали спорить, я достал из выдвижного ящика рогатку и первосортный камешек, который как-то нашёл на берегу. Я пульнул, и один из воробьёв замертво упал на землю. Вне всякого сомнения, ему пришёл конец, по крайней мере, в своей меткости я мог быть уверен. В то время рогатка заменяла мне все увлечения. Пока другие забавлялись тем, что ловили рыбу заострённой палкой, я ждал рыбу с рогаткой наготове, и когда над водой показывалась её голова, мог запросто сделать так, чтобы уже вся рыба так и осталась плавать на поверхности. Второй воробей сначала прыгнул в сторону, затем снова приблизился к подбитому товарищу, стал вокруг него пританцовывать и чирикать на другой манер. Он всё прыгал и прыгал, и выщипывал клювом свои перья, которые одно за другим летели на землю. Наверное, он воспринимал их как одежду, которую следовало снять. Он и не думал никуда улетать. Я же отложил рогатку и вытащил уже заряженный в неё второй камешек. Я присвистнул, желая вспугнуть живого воробья, но, расшумевшись, он не обратил на это никакого внимания. А потом у меня зачесался нос, и я чихнул три раза подряд. Я простудился.

3

Нет ничего более скучного, чем лежать в постели. Я попытался было встать, но ощутил головокружение и слабость, каждое движение отзывалось болью в костях и мышцах. Уж и не знаю, что за снадобье прописал мне отец! Отпросив меня из школы, он приступил к лечению. По его словам, мой организм отреагировал нормально, ведь я уже шесть лет как не простужался, поэтому сейчас болезнь протекала в такой острой форме. Шесть лет. Иначе говоря, когда я в последний раз простывал, мне было восемь. Я никак не мог вспомнить, что я собой представлял в том возрасте, я даже засомневался: а было ли мне когда-нибудь восемь лет? По крайней мере, не осталось никаких отпечатков того возраста в моей жизни. Но вот отец рассказывал, что, когда мне было восемь лет, всякий на улице Хуацзе знал меня как умного и милого ребёнка, который славился способностями и успехами в учёбе. Я ему не верил, потому как уже само слово «милый» вызывало у меня отвращение, оно настолько неестественное и слащавое, что подходит какой-нибудь иностранке из сериала, держащей за руку маленькую девочку. Не хотел бы я быть милым в том невидимом для меня восьмилетием возрасте!

Вам когда-нибудь приходилось лежать, не вставая с постели, в течение трёх дней кряду? Вот то-то и оно — не приходилось. Лучше умереть.

Целыми днями я, широко раскрыв глаза, глядел в потолок, где плёл свои сети паук. За окном, то редкий, то частый, шёл дождь, мне казалось, что время остановилось. Дни тянулись утомительно и однообразно, как можно было так жить? Я попросил мать повесить на стену перед кроватью допотопные часы марки «Летящий скакун», чтобы я мог наблюдать за ходом времени. На самом деле такая прохладная погода идеально подходит для того, чтобы подремать, но ко мне сон никак не шёл. Глядя на слабое качание маятника в сыром воздухе, я вдруг стал думать о мужчинах, шаставших по улице Хуацзе. Когда они только появились на этой улице, то всегда шагали, словно торопясь куда-то, конечно, такое происходило в основном под вечер, хотя некоторые наведывались сюда и днём. А вот те, кто уже покидал улицу, напоминали этот старый маятник: они едва передвигали ноги, неуверенным шагом плелись прочь. Я представлял себя одним из них, обязательно в ветровке, с поднятым воротником, при головном уборе, словно настоящий подпольщик, но только что делать подпольщикам на этой улице? Мать строго-настрого запрещала мне ошиваться на улице Хуацзе после девяти вечера. «Будь она проклята, эта улица, что в ней хорошего?» — вечно твердила она.

Если бы не та женщина, я так и продолжал бы лежать. Отец отправился к больному на улицу Сидацзе, мать — на стекольный завод. Там она отбирала среди партии винных бутылок дефектную стеклотару. Её постоянное недовольство мною и отцом наверняка было вызвано профессиональной привычкой, поскольку она не пропускала ни одного дефекта. И как раз в это время в наш дом постучалась та женщина, и мне просто пришлось выползти из постели.

— А, это ты? — сказала она, держась за голову. — Так ты сын врача? У меня болит голова.

Я кивнул в ответ, покачиваясь на ватных ногах. Моё тело напоминало растрескавшуюся землю, а когда я кивал головой, то вроде даже слышался скрежет, как от проржавевших деталей. Её правое ухо уже не просвечивало. Свой синий зонтик в мелкий белый цветочек она оставила за порогом, и теперь дождь, сливаясь со стекавшими с него каплями, образовал вокруг внушительную лужу. На ней были сланцы на босу ногу, на белых пальцах выделялись накрашенные красным лаком ногти.

— У меня болит голова, — повторила она.