Красные валеты. Как воспитывали чемпионов

Лодка мягко ударяет в коряги; заносит корму, покуда я отталкиваюсь. Солнце уже в полдневности. Закидываю голову. В ту же сторону, что и я, плывут пышные облака. Горячею пόтом. Нательная рубашка, а за ней и гимнастёрка, липнет к лопаткам. Погромыхиваю сапогами, упираюсь в гулкое, просторное дно.

Огибаю каменные островки — заброшенная каменоломня… Та самая… Афиногенова! Среди леса, воды — навалы серого, щебенистого камня. Упираюсь веслом в подводные камни, придерживаю лодку. Десятки змеиных голов отрываются от камней. Тупые, короткие туловища, зеленовато-тёмные шкурки…Гадюки. С любопытством разглядываем друг друга. Изящно плывут те из них, что напуганы лодкой. Стройно расходятся среди затопленных кустов вздетые головки.

Деревья, кусты, каменные гряды расступаются, и я вплываю в редкий, но могучий лес. Этот лес походит на старинный парк. Парк, который все покинули, забыли… И этот парк полон мыслей и нежности.

Вспоминаю ту совсем недавнюю апрельскую прогулку. Нас распустили на сорок минут. Я привычно шёл вокруг сквера у оперного театра, как шаг сам по себе невольно замедлился. Вдруг, вырастая, молодая статная женщина становится всё более заметной в веренице прохожих. Сразу замечаю: на плечах слегка вспушенные толстые русые косы. Она поглощена чем-то своим. И это позволяет украдкой разглядывать её. С каждым шагом она ближе и ближе. И вот я уже вижу синие глаза, взгляд их устремлён куда-то за меня, она вся в своих переживаниях. Груди её под белой блузой слегка покачиваются, это не могут скрыть и отвороты серого полураспахнутого пальто. Что может быть прекраснее их лениво-сдержанного покачивания. Скорее всего, это из-за твёрдого, довольно поспешного шага. Я с усилием заставляю себя не глазеть на блузу. И вот женщина уже рядом. Я не выдерживаю и вскидываю голову, но она по-прежнему не замечает меня, как, наверное, и всех остальных. Синь её глаз кажется сказочной. Покачивание грудей отзывается томительным волнением. В слегка прикушенных губах столько зовущего чувства! Оно мнится мне именно зовущим, а губы — ждущими прикосновения… Светлый луч мягко задел — и беззаботно скользнул мимо. Зачем я ему?..

Я и не замечаю, как распрямляюсь, как отходят назад мои плечи и сжимаются губы, тронутые сверху густым пушком. О, в какие мечты я погружаюсь! Какие слова, сверкая, одно за одним рождает сознание… Но что я для женщин всего света в своей шинели «кадета» — шинели военного школяра. Шинель представляется мне такой тяжёлой, рогожно-неуклюжей…

Что это, почему, снова и снова женщины с чудно синими глазами?..

Как это правильно: глаза — свет души… Неужели я, книжная душа, опять это где-то подхватил из книги, и это не моё? Но всё равно, как это славно и замечательно: глаза — свет души…

Не знаю почему, но я весь наполняюсь счастьем. Жизнь вокруг исходит каким-то радостным сияньем…

* * *

Плыву в узорах теней, пропарываю причудливость теней. Благородство в безмолвном одиночестве деревьев. Там, наверху, белогрудые облака, а здесь — покой и тишина, даже не слышно птиц. Лишь слабое смешение воздуха над поверхностью вод — кожа воды бежит складками. В воздухе — запахи всех бывших снегов, лень воды — могучей грозной силы. Не знал, не ведал, что воздух может слоиться и над водой, как в степи.

Этот парк прогляден на сотни метров. Как наваждение: вместо земли — выглаженность вод, эта выравненность мнимой земли, таинственная ровность её…

Нет, нет, женщина не должна иметь власть надо мной, как и любой другой человек, кроме власти военной, власти служения долгу и Отчизне…

Весенний ветер — как же чудесен и живителен! Запахи земли, беспредельных далей… Сейчас я страстно жажду о воле. Взмыть птицей — и уйти навсегда с облаками, простившись с людьми… Не ведаю, почему и откуда это желание. Не знаю и не сумею объяснить. Но когда я думаю о той воле, что несут облака, где никого нет над тобой, я очень завидую этим громоздким белым кораблям в синеве неба. Но почему, почему я так хочу?!. Не ведаю… Ведь это претит всему укладу жизни, её пониманию… Не знаю…

Завязи листьев уже не столь ничтожны, старые деревья густы ветвями, и солнечный свет сбрасывает в них свой яр. Зеленовато-призрачны тени и, наоборот, слепящи удары солнца по открытой воде. Эти сверкающие, огненные дорожки прочерчивают настоящие аллеи. Забываю об охоте, плутаю этими аллеями. Иногда перегибаюсь и трогаю стволы. Грубовато трётся борт лодки, заставляя напрягать руку. Натёртые пальцы особенно чутки на шероховатость коры, холод ствола возле воды. Пятнаю рукой старые деревья. Деревья всегда были моими друзьями, а уж старые…

Ещё издали замечаю табунок чирков. Он взмывает с огненного следа и летит на меня. Низко, так низко — ещё немного и достану уточек рукой. Не прикасаюсь к ружью. Сухо туговат трепет крыльев. Это чирки-свистунки — самые маленькие из уток.

До пояса расстёгиваю гимнастёрку, засучиваю рукава и загоняю лодку в ивовую крепь. «Зачаливай, капитан», — шепчу я.

* * *