Красные ворота

— Значит, вы оптимистически смотрите в будущее? — улыбнулась она.

— В смысле заработка, да. Ну а вот выйдет ли что у меня с живописью, не знаю, — тут Коншин скромно потупил глаза и задумался.

Но когда Наташина мать еще раз выразила свои сомнения, опять привела свою сестру и Михаила Михайловича как примеры нелегких судеб художников, Коншина понесло. Он стал говорить, что у него завязываются знакомства с художниками, что может он пойти работать и на Сельхозвыставку, там всегда требуются люди, так что без работы не останется, тем более с плакатами у него получается. И еще и еще что-то болтал, пока Наташа не остановила:

— Опять вы начинаете хвастаться, Алексей.

Он смущенно замолчал, потянулся к папиросам, как к спасительному средству скрыть смущение, но Наташина мать пришла на помощь:

— Ну, зачем ты так, Наташа? Если у человека и верно все хорошо, при чем здесь хвастовство? — И, сказав несколько любезных слов, ушла в свою комнату, не желая, видно, больше стеснять их своим присутствием.

— Ну и зачем это было? — с укором спросила Наташа.

— Я говорил правду.

— Может быть, но каким-то противным, самоуверенным тоном. Будьте естественней и не надо воображать.

— Я не воображаю, Наташа. Вы относитесь ко мне с какой-то предвзятостью, каждое лыко в строку… Вот я и теряюсь.

— Совсем не предвзято. Просто к… некоторым людям я предъявляю определенные требования, и мне всегда неприятно, когда я вижу их не такими, какими они должны быть, — она сказала это очень серьезно и почему-то грустно.

Коншину бы обрадоваться, ведь этим дала Наташа все же понять, не совсем он безразличен ей, но его повело куда-то не туда, усмехнувшись, он сказал:

— А не лучше ли — полюбите нас черненькими, беленькими нас каждый полюбит?

— Нет, не лучше, — отрезала она и отвернулась.

По дороге домой Коншин гадал, какое же впечатление произвел на Наташину мать, и после недолгого раздумья пришел к тому, что не ахти какое. Ну и совсем было ни к чему сорвавшееся с языка «полюбите нас черненькими». В общем, ничего хорошего… А завтра день получки, и уже сегодня начинает подсасывать под ложечкой, уже заранее противно думать, как будет он искать в редакции укромное местечко, где незаметно можно передать деньги Анатолию Сергеевичу. Даже тот вроде бы испытывал неловкость, когда брал из потных от волнения и брезгливости рук Коншина конверт. И наверное, после этого просто необходимо будет заглянуть в бар на Пушкинской или в «Коктейль», чтобы смыть с себя гадливое чувство. Да, теперь, с досадой на себя подумал он, почти каждую получку приходится выпивать, а это сказывается и на работе и на учебе.

28

— Вот так-то, Настенька, — сказал Петр сестре, пришедшей навестить его в военный госпиталь. — Хана мои дела. А ты знаешь, что для меня значит армия? Вся жизнь…

— Может, обойдется, Петр?

— Понимаешь, у меня и на службе отношения с начальством не сложились. На войне одно было нужно, сейчас другое. Там мне и прямоту, и резкость, и самовольство даже прощали. Победителей-то не судят, а теперь… — он безнадежно махнул рукой. — Я же дипломатничать не умею.

Лежал он в постели похудавший, с обострившимся лицом, часто покашливал, это ранение в грудь давало знать. Насте казалось, что даже его большие, сильные руки стали меньше, истончились пальцы, и пробегала по ним легкая дрожь, когда папиросу брал, чиркал спичками. Принесла ему Настя бутылку хорошего вина, попросил он, когда по телефону на работу ей звонил, но пить при ней не стал, спрятал в тумбочку, на которой лежали газеты и журналы.

— Читаешь? — спросила Настя.

— Почитываю, наверстываю упущенное… Вот «Звезду» прочел, вроде автор сам в разведке служил, а не понравилось. Я бы такого разведчика, вроде этого Травкина, что ли, у себя не держал. Интеллигентный шибко, с такими одна морока, рассуждали много, умней других себя считали. В моем полку, в нашей полковой разведке знаешь какие ребята были? Пятеро из урок бывших. Эта братва не рассуждала, кровь из носа, а любое задание, как штык. Помню, приволокли один раз власовца и сказали, что еле-еле удержались, товарищ подполковник, чтоб не шлепнуть, решили к вам его доставить, чтоб вы сами этого гада…

— И что ты? — дрогнувшим голосом спросила Настя.

— Что я? Шлепнул саморучно. Лепетал он что-то, да я слушать не стал, еще со всякой падлой разговаривать.

— Ну, зачем сам-то? — вырвалось у нее. — Неужто легко человека убить? — и покачала горестно головой.

— А он для меня человеком не был.

— Ты бы, Петенька, такими подвигами не хвастал бы. И при Женьке, ради бога, не говори никогда.

— Ты что, сестрица? — удивленно усмехнулся он. — На войне не чаи распивают — убивают. Сегодня ты, завтра тебя.

— Забыть надо о ней, ужас-то этот, а вы, мужчины, все поминаете ее, никак из головы выбросить не можете, будто не мука была мученическая, а развлечение какое… Вот и художник этот, который к нам в Екатерининском подошел, — помнишь? — он тоже… Он кошмары плена все расписывает…

— Значит, ходила к нему? — нахмурил брови Петр.

— Ходила. Просил же человек. Для дела я ему нужна была.