Красные ворота

Она прочла написанное и подумала, спасает-таки ее присущее чувство юмора, ведь даже в такой критической ситуации пытается острить, что не дает ей погрузиться в бездну отчаяния… «Тьфу, опять! Не хватает еще „Рауля“!» — пробормотала вслух и поднялась, но, немного подумав, присела опять и дописала: «А вдруг я не такая уж виноватая? Просто я вот такая…»

26

Коншин ждал Михаила Михайловича. Он долго и тщательно отбирал работы, а их накопилось достаточно, и институтские и самостоятельные, были эскизы композиций будущих картин, иллюстрации к гоголевскому «Портрету», несколько к «Идиоту», где пытался он изобразить Настасью Филипповну, занимавшую его воображение еще с юности. Пришлось все это разложить прямо на полу, и сейчас он пытался расположить работы поэффектней, чтоб у Михаила Михайловича создалось целостное представление о его работах.

Михаил Михайлович пришел малость помятый — либо уставший, либо после изрядной выпивки. Он обвел комнату глазами и усмехнулся:

— У ваших родителей кое-что сохранилось от «разбитого вдребезги». Я говорю о фарфоре, о статуэточках… У меня — ничего, кроме пианино. Голод, переезды… Что продано, что оставлено на старых местах, что просто пропало.

У Коншина на кухне стояло две бутылки пива, и он предложил освежиться.

— Пожалуй, не откажусь… Вчера пришлось выпить. Товарищ фронтовой приехал. Он меня в свое время спас. Узнал, что я профессиональный художник, и вытащил в штаб.

Коншин принес пиво, стаканы… Прихлебывая пивко, Михаил Михайлович бросал взгляды на коншинские работы, а допив, встал и прошелся между ними, наклоняясь над некоторыми и разглядывая их подолгу. Потом присел, вынул из кармана пачку «Прибоя», не спеша закурил… Коншин с нетерпением ждал, что скажет он. В резкие, снисходительно-пренебрежительные отзывы Марка ему не хотелось верить. Марк вообще такой, немного, наверно, фанатик и, пожалуй, слишком высокого мнения о себе самом. Он никогда и никого не хвалил из современных художников, презрительно щурился, когда Коншин восхищался «Письмом с фронта» Лактионова или бубновскими историческими полотнами. Так чего же было ждать от него? Ясно, только невнятного, снисходительного бормотания.

— Мда, дорогой, — начал наконец Михаил Михайлович. — К сожалению, изобразительное искусство — и это надо знать — на три четверти ремесло, работа руками. Без этого никакие самые распрекрасные идеи осуществить невозможно. Вы, конечно, знаете, Брюллова с четырехлетнего возраста отец заставлял делать до завтрака определенный урок. И завтрак не получал он, пока не выполнит задания. Вот школа! Немудрено, что в десять лет попал он в Академию художеств.

— Да, знаю, — уныло подтвердил Коншин, уже догадываясь, к чему ведет Михаил Михайлович.

— Так вот вы, Алексей, головой работаете лучше, чем руками. У вас есть интересные решения, сказал бы, даже оригинальные, вы умеете строить композицию, но… — он замолчал.

— Рисунок? — пробормотал Коншин с безнадежностью.

— Да, дорогой, рисунок… Вам надо рисовать каждый, каждый день, а такой возможности у вас, разумеется, нет.

— Куда там…

— А в институте рисунка, конечно, маловато?

— Да, очень мало.

— Хотя ваш Марк и иронически отозвался о Вхутемасе — действительно было много наивной болтовни, — но те, кто хотел научиться рисовать, все же научились.

Михаил Михайлович встал, прошелся по комнате и продолжил:

— Знаете, что могу посоветовать? Займитесь серьезно плакатом. Вот плакат делается в основном головой. Настоящий плакат, разумеется. То, что сейчас вывешивается на улицах, — не плакат, а раскрашенные картинки. Плакат — это Моор, Дени, Маяковский… Увы, сегодняшний плакат отошел от традиций двадцатых годов. Да и все изобразительное искусство, — удрученно добавил он. — Конечно, было много шума, пустого звона, всплесков эмоций, но что-то в те годы было найдено настоящее. Теперь все забыто, брошено на свалку. А зря, на мой взгляд… — он задумался.

Коншину сказать по этому поводу было нечего, он тоже задумался, и было от чего.

— Загрустили, дорогой? Не стоит. Вы молоды, и впереди у вас вся жизнь. Не то что у меня…

— Понимаете ли, Михаил Михайлович, я совсем не честолюбив, но мне почему-то казалось, раз война оставила меня в живых, я должен сделать в жизни что-то настоящее. И вот… выходит, ничего из этого вроде не получится.

— Ну почему не получится? Я говорил вам о плакате. Это серьезный вполне жанр, требующий и острого взгляда, и выдумки… Кстати, должен вам сказать, то, что вы делаете сейчас для издательства, — тоже не плакат. А ведь даже такие темы можно выразить в настоящем плакате… А потом, — сказал он, немного помолчав, — разве сама жизнь, счастливым случаем сохранившаяся, ничего не значит? Стоит ли убиваться? Набьете руку, станете профессионалом, пойдут приличные заработки, ну и начнете нормально жить-поживать, детей наживать.

— Что ж, может быть… Володька вот считает, самое главное было на войне, главней в жизни не будет ничего.

— Так и сказал? — улыбнулся Михаил Михайлович.

— Говорил в сорок пятом, но, по-моему, и сейчас думает так же.