Красные ворота

Он тоже взял папироску, закурили. Долго сидели, окутанные дымком, и молчали.

— А где твой пацан? — спросил он наконец.

— У сестры… Маме нездоровится последние дни, — она лениво потянулась, поднялась и пошла к зеркалу поправлять волосы. — Ну и видок у меня… — Леля повернулась к нему. — Ты иди, Володька, а то мать вернется, подумает черт-те чего.

Володька встал, хотел было подойти к Леле, решив, что, наверное, надо поцеловать на прощанье, но она остановила его, махнула рукой.

— Ты иди, Володька… Иди.

И ему ничего не оставалось, как сделать такой же прощальный жест и выйти из комнаты.

~~~

Проснулся Володька поздно… Трещала голова, противно было во рту и на душе. Дотянувшись до папирос, он закурил, но стало еще противней — затошнило. Загасив папироску, долго не вставал с постели, лежал и думал… Конечно, на кой черт он нужен Тоне такой, растрепанный, совершенно не знающий, как жить дальше… На фронте как-то не приходилось решать что-либо только для себя, думать лишь о себе. Когда перед ним ставилась какая-то задача, думалось в первую очередь, как решить ее с наименьшими потерями. О себе тогда не очень-то беспокоился. А сейчас вот надо решать именно свою собственную судьбу, свое будущее, но как? Он не привык к этому и слабо представляет, как такое делается.

Наконец он встал, выпил воды и поплелся к трем вокзалам, где ждал уже Егорыч, чтобы отоварить у Надюхи талоны, тем более что после вчерашнего денег у него не осталось. Провернув дело с Надюхой, они отправились на Центральный рынок. Егорыч с «товаром» пошел туда, а Володька стал поджидать его на Цветном бульваре, но… не дождался. Забеспокоившись, ринулся на рынок, пробежал по всем рядам, но Егорыча не нашел…

«Забрали!» — и Володька с тяжелым сердцем пошел домой, а к вечеру подался на Домниковку.

Егорыч сидел у Надюхи… На столе чекушка, но веселья не заметно.

— Что случилось? — спросил Володька.

— Амба, лейтенант! Больше я этим делом не занимаюсь. Еле-еле из милиции выбрался, пристали: где хлеб достал? Ну, я врал, конечно, что дружок фронтовой вернулся, а выпить нечего, вот и дал мне две буханочки на водку сменять… Не знаю, поверили или нет, но, поломавшись, отпустили, больше я на Центральный ни ногой. Вот так, Володимир… Надо это дело бросать, — решительно закончил Егорыч, взмахнув рукой.

— Ну и бросим, — без особого сожаления сказал Володька.

— Как жить будешь? — спросила Надюха.

— Как все…

— Опять все? Твердил тебе Гошка, твердил, — досадливо бросила она.

— Прокручусь как-нибудь. Мне эти дела, кстати сказать, вот где, — показал он на горло.

— Да, это я знаю, — вздохнула Надюха.

Егорыч допил оставшиеся полстакана и поднялся… Встал и Володька.

— Погоди маленько, поговорить надо, — остановила его Надюха.

Володька опустился на стул. Егорыч махнул на прощание рукой и пошел к себе в комнату.

— Я о Гоше хотела…

— А что? — спросил Володька.

— Психованный он все-таки. Не знаю, война ли ему нервы потрепала или другое что? Как выпьет, скандал. То к тебе приревнует, то еще к чему-нибудь придерется, и финочка сразу в руках. Надоело, — со вздохом закончила она.

— Поговорю я с ним. Он парень хороший, но ничто, Надя, даром не проходит. Представь, каково почти каждую ночь на нейтралку идти, под пули себя подставлять и самому… Этой финочкой, Надюха, не одна жизнь порешена… Пусть вражеская, но, пойми, без следа это не проходит.

— Да я понимаю… — вздохнула опять Надюха. — Ты приходи… Ну, если с хлебом худо и вообще… На одном же пайке сидеть будешь.

— Привыкать мне, что ли? — улыбнулся он.

~~~

— Почему ты не сказал, что приехала Тоня и что ты был у нее? — спросила мать в тот же вечер.

— Откуда ты знаешь? — встрепенулся он.

— Она звонила, Володя…

— Что говорила? — спросил быстро, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— Сказала, что ты очень изменился… Какой-то сломанный. Разве это так, Володя? По-моему, ты просто несколько растерян… Кстати, я ей это и сказала.

— А она?

— Звонила перед отъездом, спешила… Сказала только, что надеется, следующая встреча будет иной… — мать посмотрела внимательно на него и вздохнула.

— Наверно, не будет ее… следующей встречи.

— Почему, Володя?

— Ну, что я сейчас из себя представляю, мама? Как ни странно, в сорок втором при полной неизвестности, останешься ли живым, было будущее. Даже романтическое будущее, — добавил он. — Сейчас вступила в права самая обыденная житейская проза: мужчинам надо добывать хлеб насущный, женщинам искать мужа, который этот хлеб будет добывать наилучшим образом. Ты понимаешь меня?

— Да.

— Что я могу дать Тоне?

— Любовь, если она у тебя есть, — сказала она очень серьезно.

— Ты знаешь, мама, что женщины прекрасно могут и без всякой любви?

— Предполагаю, — тут она улыбнулась.

— А я знаю! — воскликнул он. — И пусть Тоня выходит замуж за кого-нибудь из устроенных. Звонил ей при мне один такой… — презрительно бросил Володька.

— Мало ли кто ей может звонить, — спокойно сказала мать.

— Давай больше не будет об этом, мама, — попросил он.

— Хорошо, поговорим о другом… Решил ли ты, в какой пойдешь институт?

— Пока нет…

— Я хочу предложить тебе подумать о полиграфическом…