Красные ворота

На обратном пути Володька не раз поправлял вещмешок, оттягивающий спину. Когда приволок все это в теткину квартиру, она, поблагодарив, стала откладывать часть продуктов для него. Володька пробовал протестовать, но тетка не желала ничего слушать:

— Грудинку я не ем, Володя… Жирную рыбу тоже… Это мне не нужно. Крупа у меня осталась… — и так далее и тому подобное.

Половина принесенного попала в его вещмешок. Это было целое богатство, и хотя чувство некой неловкости присутствовало при этой дележке, все же он был рад, что принесет что-то в дом, тем более никаких прибавок к карточному пайку у него не будет…

Но мать этой радости не разделила, наоборот, возмутилась тем, что Володька принял подношение.

— Ты обязан помочь ей без всякой «благодарности» с ее стороны. Больше этого не делай, — сказала она с необычной для нее резкостью.

— Я отказывался, мама…

— Значит, плохо отказывался!

— Но она предложила мне работу: приходить к ней два раза в неделю и читать нужные ей книги. Сказала, что каждая работа должна быть оплачена. Возможно, то, что я принес, аванс, так сказать…

— Это другое дело.

…Теперь Володькина неделя была заполнена двумя вечерами у тетки и днем получения продуктов. Однажды, выходя из ворот серого дома на набережной, он натолкнулся на пьяного инвалида, который попросил прикурить, а прикурив, бросил взгляд на Володькин мешок.

— Откуда прешься? — спросил хмуро.

— Это я для тетки…

— Знамо, не для себя… Кто у тебя тетка-то? Начальство какое?

— Старушка она, персональный пенсионер. Революцию делала.

— Революцию, говоришь, делала? Старенькая уже, значит… Ну, она-то заслужила, — сказал инвалид. — Ладно, бывай…

~~~

Тянуть с институтом больше было нельзя, и Володька отправился на Садово-Спасскую поглядеть полиграфический, поговорить с поступающими, разузнать все подробно и, если понравится, подать заявление о переводе. Он потолкался среди будущих студентов, в большинстве сопливых девчонок, худеньких, неважно одетых, некоторых с косичками — прямо детский сад. Он старше их на семь лет, это же чертовски много! Закончит институт в тридцать! Тридцатилетние на фронте казались уже пожилыми мужчинами — и жены были почти у всех, и детишки. А он, Володька, только на ноги встанет, только институт к этим годам окончит.

Он прошел по институтским коридорам, заглядывая в аудитории, и как-то не представлялось, что скоро сидеть ему за столом с карандашиком и записывать лекции… Все это казалось смешным и страшно несерьезным… Он тоскливо огляделся в надежде увидеть хоть одного фронтовика, чтоб перекинуться словом, и наткнулся на парня, стоящего у стены в форме, в «кирзяшках» и с палочкой. Тот тоже выглядывал, вытянув шею, кого-то из фронтовой братии и, заметив Володькин взгляд, заковылял к нему.

— В какой курятник попали! А? Хотя чего я, не курятник — цыплятник, — сказал он, кивнув на щебечущих в коридоре девчушек.

— Да, чудно… — вздохнул Володька улыбнувшись.

— Ты на какой факультет поступаешь?

— Я перевожусь… Из архитектурного. Наверное, на редакционно-издательский пойду.

— На художественное отделение?

— Видишь, — протянул Володька руку. — Пока на литературное, если что выйдет, научусь левой, перейду.

— А у меня кость на ноге раздроблена. Гноится до сих пор рана. Говорят, надолго это. Ну, давай знакомиться. Коншин… Лешка. Пойдем перекурим это дело, — он улыбнулся и взял Володьку за локоть.

Они вышли на улицу… К Коншину подошла девушка в военном, но без погон.

— Ну как, Леша, решил? — спросила она.

— Решил, — почему-то грубо ответил тот и добавил: — Иди домой, я вот с товарищем поговорю.

— Я подожду, Леша, — она отошла в сторону.

— Незачем ждать. Иди домой, — опять удивил он Володьку своим грубоватым, пренебрежительным тоном.

У девушки повлажнели глаза. Она резко повернулась и пошла от них. Володька хотел было спросить, почему Коншин так, но постеснялся. Коншин начал сам:

— Вот не знаю, что делать. Понимаешь, в одной части служили, ну и любовь… А ранило меня, ни одного письма в госпиталь не прислала. Зато дружок мой один все обрисовал… Со всеми подробностями — с кем, когда и где… Она клянется, что наврал тот, а у меня нет оснований не верить — фронтовой дружок-то.

— А может, сам пытался? Не вышло, и со зла… — предположил Володька.

— Она то же самое говорит. Так кому верить-то?

— Ну уж это тебе самому надо решать, — сказал Володька и начал свертывать цигарку.

— Ловко у тебя получается. Кстати, когда я был в руку ранен, тоже научился. Под Ржевом долбануло.

— Под Ржевом?! — воскликнул Володька. — Я же там в сорок втором был!

— И я в сорок втором. Вот здорово-то!

И выяснилось в разговоре, что были не только подо Ржевом, но под одними и теми же деревнями и в одно и то же время, только в разных стрелковых бригадах. А было в этих бригадах уже так мало народу, что ни Володька, ни Коншин не заметили и не знали, что в том черновском лесу, не таком уж большом, километра три в длину, а в глубину и меньше километра, находились две стрелковые бригады — 132-я и 136-я.