Красные ворота

Но поздоровались сдержанно, приобнялись минутно, и все. Видать, отношения между братьями с холодком. Поздоровался Михаил с Дубининым, знакомы они по сорок пятому победному году, когда пригласил всех Петр в ресторан «Москва» на ужин, где они с Дубининым пускали бездумно и с размахом «лебедей», а Михаил жался, представляя, что вот на такие, брошенные на ветер деньжища ему бы с семьей месяц жить безбедно, прикупая на рынке мясцо и маслице, ну и хлебушко, конечно.

Петр внимания не обратил, что брат худ и истощен, а Дубинин заметил и спросил сочувственно:

— Что, Миша, работаешь много?

— Приходится… На войну четыре года без выходных вкалывал, теперь на восстановление. Это вам не раз, два, три… — добавил усмехнувшись.

— Это ты брось, — обрезал Петр. — Не только «раз, два, три» у нас. Достается. Не знаю как кому, а мне в мирной армии трудней служить.

— Не равняй. У вас там и паек и зарплата, а мы всю войну на Р-4[2] жили…

— Ты на Р-4, — прервал опять Петр, — а мы под пулями и снарядами. Знаешь же, сколько раз я в госпиталях валялся, вот и сейчас в госпиталь ложусь.

— Ты, значит, не в отпуск?

— Нет, браток, к помощникам смерти опять, на операцию. И неизвестно, что выйдет. Может, оттяпают ногу. Все время гноится, осколки да кости раздробленные вылезают… Как там один поэт сказал, мы не от старости умрем.

— Уж и помирать собрался? — осклабился Михаил.

— Пока нет, — сухо буркнул Петр, а потом строго поглядел на брата. — Почему редко отца и сестер навещаешь?

— Захожу, когда время выдается, да не больно его много. Устаю я, Петр, устаю… Вымотала война. У вас там на фронте хоть передышки какие-то были, а тут каждый день по двенадцать часиков, вынь и положь. Вот со здоровьишком-то и не очень, побаливаю…

— Тебя в тридцать восьмом призывали в армию, надо идти было, а ты к своему заводишку прилип. В армии закалился бы, а то был хилым, хилым и остался.

— Ты о заводе моем так не говори. Родной он для меня. Без него да без других хрен бы войну выиграли. Не помнишь, что ли, как без техники-то драпали в сорок первом, — обиделся Михаил.

— Конечно, Миша, это мы понимаем, это Петр так, — вступился Дубинин. — Да и ни к чему этот разговор завели. Вот Михаил поприветствовал нас — победители, а ведь он такой же победитель, без него бы…

— Ладно, хватит, — досадливо махнул рукой Петр, — понимаем. Но Михаилу-то под смертью стоять не приходилось, как нам с тобой. И всю войну с бабой в постели теплой спал.

— Сказал бы я тебе, да ладно… — подавляя злость, бросил Михаил и вытащил «Прибой».

Пришел с работы Бушуев-старший, тут уже другие разговоры пошли и обедать сели. Старик радовался приезду первенца, любимым он у него был, да и надежды отцовские оправдал, вышел в большие люди, такой громадой людей в войну командовал, а начал-то ротным, и, надо же, комендантом побежденного немецкого города состоял, ну и наград правительственных ему не занимать, вся грудь в орденах, Красного Знамени целых три, а это орден большой. Беспокоило отца лишь, что не женится Петр, все в холостых гуляет. Ну, с Настей дело сложней, ее одногодков почти не осталось, а Петру только выбирай, любая пойдет, только свистни, но почему-то не желает сын. Слыхал он краем уха, была у Петра любовь на фронте, но погибла та женщина. Хорошо, конечно, что память о ней блюдет, но лет-то сколько прошло… Настя могла бы за этого Дубинина выйти, лип он к ней в сорок пятом и вроде предложение делал, но отказала, и тоже из-за Андрея своего погибшего. Верность-то верностью, но ведь живым — живое, надо им свою жизнь устраивать, не век же Петру в бобылях ходить, а Насте в старых девах.

За столом он об этом и заикнулся — не пора ли старшему сыну своим домом обзаводиться? Петр брови нахмурил, пробежала тень по лицу, ответил тихо, но так, что возвращаться к такому разговору уже не стоило:

— Лучше Катеньки не повстречал, а на худшей — зачем?

— Петр у нас однолюб, как и Настя, — фыркнула Женька, но тут же осеклась под тяжелым взглядом брата.

После обеда прошел Дубинин на кухню, где Настя посуду мыла. Присел рядом на табурет.

— Ты что, ежели помогать пришел, так вон вытирай тарелки, — не очень-то любезно предложила она.

— Давай, — взял он полотенце. — Я вот что хочу знать, Настенька, почему ты мне от ворот поворот дала в сорок пятом? Не нравился я тебе, что ли?

— Нравился… Мне тогда все, кто с войны, родными казались. Но торопился ты, Ваня. Знал же, погиб у меня Андрюша, не отболело еще, а ты под юбку сразу.

— Так мы же все шальные были от того, что живыми остались. Нам все сразу взять хотелось, чего в войну не имели. Это не в оправдание, а чтоб поняла. Вот и торопился… — вздохнул он. — Ну а сейчас как? Я о тебе все эти годы помнил…

— Что сейчас? Сейчас тебе помоложе надо. Да и благополучный ты больно, нет у меня доверия к таким.

— При чем тут это? — удивился он. — Тебе, что ж, неудачника нужно, чтоб было с кем маяться? — выдавил он усмешку. — Не понимаю тебя.

— А ты меня никогда не понимал и понимать не будешь. Разные мы с тобой, Иван, ох какие разные.