Красные, желтые, синие

Мама очень не любила, когда папа уходил из дома по вечерам. Прятала от него нарды, стыдила, называя гумарбасом[24], шепотом просила меня или Алиду удержать его. А потом до самого папиного возвращения каждую минуту проверяла дверные замки, оконные задвижки.

Однажды папа пришёл от друзей совсем поздно. Долго возился в прихожей, стряхивая ботинки, споткнулся о шкафчик для обуви, повалил на ногу тяжёлую вешалку. И, пиная обрушенный ворох пальто и курток, начал кричать.

Что мама превратила дом в крысиную нору, где все дрожат от страха. Что из-за этого он не может пригласить в гости и угостить умных и уважаемых людей. Что тётя Нора, да и все остальные ереванцы, зырт, а не Карабах получат. Что, если завтра в Баку начнутся погромы, он лично и с большой радостью прирежет двух-трёх армян. Мама испуганно оглядывалась на окна, умоляюще прижимала к губам указательный палец.

Когда папа заснул, мама позвонила своему бывшему ученику, начальнику бакинского аэропорта Бина, и вымолила у него три билета на утренний рейс в Ереван. Потом спустила с антресолей пыльный коричневый чемодан с металлическими уголками и, не разбирая, начала бросать в него наши с Алидой и свои вещи.

Мы заглянули в родительскую спальню перед самой посадкой в такси. Мама подняла с пола сброшенное одеяло и укрыла папу, а я осторожно поцеловала его в колючую, пахнущую коньяком щёку.

Мы приехали в аэропорт к самой регистрации. Торопливо подбежали к стойке, втиснулись в автобус, поднялись по трапу, отыскали свои места. И только после просьбы стюардессы пристегнуть ремни безопасности до меня начал доходить смысл происшедшего по дороге к самолёту. Еле слышный спор в такси, суетливая перетасовка вещей на скользком пластмассовом кресле в аэропорту, холодок озябших пальцев сестры на моей щеке…

Сидящая у окна мама крепко сжимала губы, беззвучно вздрагивала плечами, смахивая со щёк слёзы. Я придвинулась ближе, прижалась к её плечу:

– Мам, ну не надо… Ну правда, куда бы она с нами поехала? Там ведь тоже, наверное, азербайджанцев ляб-ляби не угощают… Представляешь, Гаджиева – и в Ереване! И папа совсем один остался бы… И институт…

Мама отрицательно трясла головой, а я всё теснее прижималась к её плечу, изо всех сил пытаясь проглотить тугой комок, камнем застрявший в горле. Я никогда, ещё ни разу в жизни никуда не уезжала без Алиды!..

7

В Звартноце[25] нас встретил дядя Сурик. Отобрал чемодан, молча пожал маме руку, похлопал меня по плечу и повёл нас к своим «жигулям».

– Повезло, чудом приземлились, – уже в машине сказал дядя Сурик. – У нас сейчас посадочные полосы дают только самолётам с гуманитарным грузом. Землетрясение![26] В Ереване все друг у друга на головах сидят.

Я разглядывала проскакивающие мимо указатели, еле успевая прочесть русский текст под непонятными армянскими «иероглифами», шёпотом просила маму сложить из них слово. Мама в ответ лишь качала головой.

– Плохо, Грета, – вмешался дядя Сурик, – очень плохо! Сама родной язык не знаешь и детей не научила. А вы там у себя как, по-русски или по-азербайджански дома говорили?

Тётя Нора с дядей Суриком и Артуром жили в центре Еревана, на улице Налбандяна. Эту новую квартиру тётя Нора ждала целых сто лет, заработав кучу болезней в старой – тесной, сырой и без всяких удобств. Хотя и в новой, двухкомнатной, было не очень-то просторно, еле-еле помещались три человека. Хорошо ещё, тётя Нора додумалась основательно утеплить большую кухонную лоджию, иначе вообще негде было бы устроить нас с мамой. Правда, летом на ней обычно ночует дядя Сурик… Но до лета ещё дожить надо.

Тётя Нора сновала по кухне, разливая по тарелкам хаш, ворчала на Артура, который вместо горячего супа из дефицитных, чудом добытых на рынке говяжьих ножек потягивал из маленькой чашечки крепкий несладкий кофе. Я, умоляюще посматривая на маму, брезгливо крутила ложкой блестящие кругляши жира на поверхности бульона, развешивала на бортиках тарелки белые хлопья толчёного чеснока. В Баку мама варила хаш только для папы, и то не чаще одного-двух раз в год.

– Мам, а у нас сервелат остался? – вдруг спросил Артур. – Сделай мне бутерброды.

Потом защёлкнул на запястье металлический браслет фирменных японских часов, придвинул мне тарелку с бутербродами, поцеловал в макушку тётю Нору и исчез до самого вечера.

Следующие несколько недель мы с мамой каждое утро ездили в институт Армгипрозёма, где была организована регистрация беженцев из Азербайджана. Занимали очередь, ходили по кабинетам, разговаривали с толпящимися в коридорах бакинцами. В конце концов мы получили два удостоверения «вынужденно покинувших», выписанных на Генриетту и Светлану Аванесян. Мама, пробежав глазами по правой стороне документа, где находился русский вариант, вернулась в кабинет, попросила исправить ошибку в фамилии.

– Где ошибка? – нахмурилась женщина, вручившая нам удостоверения. – Раньше ваш азганун[27] был ошибкой, сейчас правильно.

И, не дожидаясь нашего ухода, возмущённо обратилась к женщине, сидевшей за соседним столом: