Красные, желтые, синие

– Хорошие здесь абрикосы, очень ароматные, медовые. Кушайте, ещё привезу. Я, когда в Баку лозу сажал, мечтал: тень будет, листья для долмы. Думал, белый виноград вырастет. Шушаник только белый ела… А эти абрикосы на земле валяются, портятся. Шушаник нельзя сладкое – сахар в крови нашли, а я их в рот не могу взять – кажется, подавлюсь, в горле застрянут. Не я их сажал, не я должен собирать, кушать.

В середине августа Артур начал готовиться к военным сборам. Тётя Нора, укладывая дорожную сумку, то и дело всхлипывала, предлагая позвонить то знакомому дяди Сурика, работавшему в военкомате, то отцу Ашхен. Артур шутливо отмахивался от этой протекции, обещая побыстрее закончить сборы и вернуться домой. Глазом не успеем моргнуть, как три месяца пролетят.

Дядя Сурик учил сына накручивать на ноги портянки, успокаивал тётю Нору:

– Ничего, сборы – это ерунда. Не война же, в конце концов?.. Так, армия понарошку. Всего три месяца побудет и вернётся. Я вот три года на флоте служил и ни одной посылки из дома не получил.

Тётя Нора спохватывалась, вынимала из холодильника припрятанную палку сервелата и паковала её в отдельную сумку с продуктами, собирала в свою новую импортную косметичку йод, аспирин, анальгин, бинт, пластырь, левометицин, марганцовку.

– Только доедете – сразу позвони, продиктуй мне свой адрес, телефон, – без конца повторяла тётя Нора. – Попроси разрешения у командира, скажи, майрик[46] волнуется, не спит, сердце, давление, сахар… Скажи, что единственный сын…

Артур, приобняв меня за плечи, гладил маму по голове, обещал писать письма, звонить, как только представится удобный случай. А вернувшись домой, без остатка съесть любой тёти-Норин чаш[47], даже хаш.

Мы и вправду почти каждый день получали от Артура письма. Лёгкие, несерьёзные, неправдоподобно щедро усыпанные восклицательными знаками. В таких словах и с такими же восклицательными знаками Артур обычно клялся тёте Норе, что обедал, дяде Сурику – что вёл машину на черепашьей скорости. Всего несколько строчек крупным почерком – о том, какое пекло сейчас стоит в Чаренцаване[48], о Мушеге, у которого после сбора «калашникова» каждый раз остаются лишние детали, о Вагане, начищающем кирзачи присланным из Алжира «Саламандером», о целой стае белых и сизых голубей, прикормленных пайковыми крошками. Тётя Нора по сто раз перечитывала эти письма: про себя, вслух, дяде Сурику, нам, дяде Армену и даже Ерванду. Посмеивалась над Мушегом, советовалась с дядей Суриком, пропустят ли её в казарму с вентилятором.

Самые верные сведения о положении в Баку были у Ерванда, ведь он целыми днями пропадал в Звартноце, в центре приёма беженцев. Бегал по каким-то поручениям, распределял минеральную воду, лекарства, мыло, зубную пасту. Ереванский аэропорт работал в интенсивном режиме, дополнительно принимая рейсы с беженцами из «соседней республики» (так в газетах и по телевизору называли Азербайджан). Не объявлялось ни об одном прямом рейсе, зато десятками приземлялись самолёты из Грозного, Красноводска, Тбилиси, Новороссийска. И залы аэропорта вмиг становились чёрно-белыми. Чёрными – от измученных смуглых лиц, тёмных волос детей, белыми – от наскоро перебинтованных голов, рук, ног, от седины стариков.

Иногда Ерванд забегал к нам, совал мне пакет с парой-тройкой пол-литровых бутылок «Ессентуков», «Бжни», куском импортного туалетного мыла, упаковкой шипучего аспирина.

– Бери-бери давай! Вы же тоже беженцы, значит, и вам полагается.

А в прихожей шёпотом спрашивал меня, что слышно о наших. Пишут-звонят? Получается у папы с обменом? Говорят, в Баку совсем плохо: «Народная армия» весь город в кулаке держит. Даже нападает на приграничные армянские и карабахские сёла, города. В Аскеране[49] же вообще настоящая война идёт…

Мы почти месяц не получали писем от Алиды. Каждый вечер мама набирала наш бакинский номер, но никто не снимал трубку. У тёти Нины тоже была тишина, у тёти Фиры – всё время короткие гудки, не отвечали и тётя Валида, и дядя Рамиз. Даже Ерванд уже не мог придумать, что могло там случиться. Жанна Арташесовна советовала нам ехать в Москву, обивать пороги всяких министерств, прокуратур, добиваться официального запроса в Баку.

Ашхен заходила к нам раз в две-три недели – узнать новости, послушать письма. Я даже на лоджии чувствовала тонкий запах её французских духов, ловила редкие негромкие ответы на торопливый поток тёти-Нориных вопросов, слов.

– Не знаю, что дальше будет, Ашхен-джан, – жаловалась тётя Нора, – как жить, что кушать, где что покупать? Эта проклятая блокада скоро всё моё здоровье сожрёт! Хорошо хоть, электричество в центре пока не отключают!

– Что поделаешь, тётя Нора? – вздыхала Ашхен. – Надо набраться терпения. Не вы одни, вся Армения сейчас страдает. Топливный, энергетический, продовольственный кризис. Магазины пустые, вчера полдня жидкость для снятия лака искала, нигде нет. Пришлось ацетон у папиного шофёра просить. Ужас!