Красный бакен

Сергей Григорьев Красный бакен

Рисунки Ю. Молоканова

НА БЕРЕГУ РЕКИ

Максим, съёжась, сидел на возу и почти спокойно смотрел, как положили на телегу и покрыли брезентом, словно мёртвых, отца и мать. Каждое утро увозили больных, и ещё никто из них не вернулся обратно.

Больше месяца стоят табором беженцы под городом, по волжскому берегу. Спасаясь от наступления казаков, снялись со степных хуторов, чтобы уйти куда-то за Волгу, в такое вольное место, где нет войны.

Волга стала преградой. Сначала ждали переправы, посылали в исполком просить — обещали. Да где же переправить десять тысяч возов! Беженцы стояли на берегу, ломали заборы и сараи и жгли по ночам, дрожа от лихорадки, костры…

И Максима знобило. И хотелось ему сказать тем, кто забрал на воз отца и мать: «Возьмите и меня». Не взяли бы. Остался один. А дядя Игнат — разве он чужой?

Дядя Игнат посмотрел, как мальчик пытается прикрыть на груди прорехи старой свитки, и сказал:

— А, чтоб и тебя холера забрала!..

Да, вот если бы Максим заболел холерой, его бы тоже увезли в больницу. А с ним «трясця». Это всех бы надо забирать — всех на берегу трясёт лихорадка.

Дядя Игнат ушёл куда-то. А Максим боялся сойти с воза: волы хотя и исхудали так, что мослы торчат, но всё же свои — у них добрые морды и тёмные печальные глаза. Впустую жуют жвачку. Кругом всё чужие: всех, кто знал Максима, тоже свезли в больницу.

Только воз, да волы, да плуг, опрокинутый вверх поржавелым лемехом, — своё… В пыли берег серый, серые на нём дома, и серые, полуживые, среди табора бродят люди, роясь в кучах — нет ли чего съестного. Видит Максим, что ребятишки вылавливают у заплёса из воды арбузные корки и жуют их, и хочется ему тоже, да боится кинуть воз: ведь теперь хозяин-то он… А хочется есть и пить.

Солнце всё выше в белёсой, пыльной мгле. Максиму нестерпимо печёт открытую голову, а под ложечкой лёд, и бьёт озноб… Пить хочется… И река плещет жёлтой волной рядом. Кто бы принёс испить…

— Мамынька! — шепчет Максим, склоняясь к нахлёстке фуры. — Пить!..

Мамыньки нет. И дядя ушёл куда-то и вернётся ли, кто знает?

Мальчик тяжко забылся под солнечным пеклом — припадок лихорадки прошёл сном, и было уже за полдень, когда он проснулся, услыхал сквозь дрёму кем-то сказанные слова:

— А мальчишка-то чей?

И голос дяди Игната ответил:

— А кто его знает. Теперь все хлопцы ничьи.

Максим поднялся в фуре и увидел, что дядя Игнат стоит перед волами, а вместе с дядей — в поддёвке и картузе — старый прасол с посошком из можжевеловой узловатой палки в руке.

Прасол потыкал посошком исхудалые бока волов:

— Одна кожа да кости…

Максим понял, что дядя продаёт волов на мясо.

Мальчик, вцепись в грядку фуры руками, сипло, но громко сказал:

— Волы-то мои!

Старик посмотрел на Максима из-под седых бровей щёлочками серых, пустых глаз и спросил:

— А ты кто?

— Хозяин.

— Как — хозяин?

— Так хозяин.

И Максим рассказал, что батьку и мамку свезли в холерный барак.

— А это всё теперь моё.

Мальчик положил руку на грядку фуры, потом на плуг, протянул руку к волам и повторил:

— Моё.

Старик рассмеялся:

— Так, говоришь, хозяин ты?

— Хозяин.

— Теперь, милый мой, хозяев нет.

— Я наследник, — ответил Максим серьёзно.

Отец его всегда называл «наследником».

Старик рассмеялся ещё пуще.

— Наследник? И наследников ноне не полагается.

Прасол снова обратился к волам и, тыча в их бока палкой и щупая кожу, стал торговаться. Дядя Игнат не уступал в цене, и Максим с радостью понял, что продажа расстраивается.

— Два с полтиной, — говорил прасол, стукая в землю посошком.

— Три, — угрюмо повторял Игнат, уставясь в землю, и в это время он был похож на быка.

Волы, не зная и не думая о том, что их ожидает, всё так же печально и добродушно жевали свою пустую жвачку.

— Да и волы-то не твои, быть может, — сказал прасол. — Вон хозяин-то сидит. Будьте здоровы!

Старик Взялся за козырёк, где было засаленное пятно, будто хотел снять картуз для поклона, и, отшвырнув с дороги камень посошком, ушёл, постукивая им о землю.

Вечерело. Пыль слеглась. Ярче загорелись по табору здесь и там дымные костры. Волны Волги следом за шумным пароходом заалели, загорелись и, с плеском добежав до берега, затихли.

Лес за Волгой стал червонно-золотым, а там, за лесом, — где-то вольная земля. Но Максим больше не думал о вольной земле. Его опять знобило. А дядя Игнат, лёжа с ним рядом, ворчал сердито:

— «Хозяин»! «Наследник»! Пошумлю заутро милицейского — он тебя спытает, який ты есть хозяин.

Максиму думалось, что дядя шутит и подсмеивается над ним, а тот спросонья с усталой злобой говорил всё то же, пугая мальчика, пока и сам не задремал… И Максим забылся тяжело и тревожно. Ему снился сон, что вдруг в ночи на сонный табор налетели казаки. Один подскакал к фуре, огрел Максима и Игната нагайкой и закричал:

— Эй, хозяева, вставай! Чьи волы?

— Мои, — сказал Максим.

— Вставай, гони!