Красный бакен

В голосе Алексея мальчику почуялась недобрая насмешка. Она не вязалась с его добрыми поступками и потому прошла, чуть задев смутной тревогой. Мальчик жадно пил горячий чай, прикусывая сахар: три года, как не пил чаю с сахаром!

Солнце снижалось. Бежали навстречу «Ермаку» пустынные шёлковые песчаные дали реки. Вспенивая жёлтый вал, пароход вспарывал пыжом[3] блестящую гладь светлой Волги.

МАШИНА

Прошло немного дней, и Максим начинал привыкать и осваиваться на пароходе. Внизу, в машине, он уже стал понимать, что к чему. От Леонтия узнал, что пароход бежит за счёт силы солнца, сбережённой в топливе, что в замкнутом со всех сторон котле от жара топок вода превращается в упругий, напряжённый пар, который и толкает, проходя по трубам, поршни машины.

Особое внимание Максима механик обратил на водомерные стёкла котла, на манометр — указатель давления пара в котле — и насос, наполняющий котёл водою. Леонтий рассказал Максиму, что если в водомерном стекле, в трубочке которого всё время играет и колышется вода, не станет её видно, а стрелка манометра пойдёт вправо за красную черту — значит, в котле нет воды и через некоторое время котёл взорвётся, и тогда прежде всего зальёт паром и кипятком всех внизу, а то и корпус парохода сломится надвое и все, кто на судне, погибнут.

Мальчик узнал, что машина таит в себе и полезную и опасную силу. Ему захотелось поиграть с ней — стоять вот так же, как Леонтий или Алексей, у пускового колеса машины, открывать то больше, то меньше паровой вентиль, перебрасывать машину с переднего на задний ход. Но мальчик начинал понимать и больше того. Здесь все звали его «товарищем». Сначала ему казалось, что смеются; потом он понял, что нет: хотя здесь все были ему чужие, но с того момента, как он стал наливать в маслёнки мазут и масло и узнал, что от его исправности и согласия с другими в работе зависит жизнь «Ермака», мальчик поверил, что не в насмешку, а всерьёз зовут его товарищем и что он здесь становится своим.

Вместе с тем он видел, что не всегда за словом «товарищ» скрывается дружба. Он видел, например, что между механиком Леонтием и его помощником Алексеем не всё ладно. Когда на остановках, в тишине, Леонтий объяснял Максиму, как устроена машина, Алексей кривился недоброю улыбкою и вступал в разговор.

— По-твоему, товарищ, — говорил он Леонтию, — всё машина: и пароход машина, и земля машина, и весь мир машина. А человек?

Леонтий спокойно отвечал, обращаясь более к Максиму, чем к Алексею:

— Человек машина тоже, но он больше чем машина, потому что он ещё и машинист.

— Если я машина, мне всё равно, кем мне быть, — упрямо продолжал своё Алексей. — Всё равно, кто мой друг, кто недруг.

— Если бы ты был только машиной, так бы оно и было. Но ты ещё и машинист. Значит, нужно, чтобы ты содержал свою машину в порядке и чистоте, чтобы она хорошо работала…

— На кого?

— На общее доброе дело.

— Доброе? Хм!..

Алексей злобно рассмеялся. Было в этом смехе что-то такое, что запомнилось Максиму, и он после этого разговора внимательно следил за помощником Леонтия, мало обращая внимания на остальную нижнюю команду: кочегаров и слесарей.

Наверху шла своя жизнь. Она не меньше привлекала Максима, чем сложная машина в глубине «Ермака».

Командиром парохода был штурман Ждан — он в матросском бушлате с открытой грудью, а на груди тонким синим рисунком искусный татуировщик изобразил орла с раскрытыми крыльями. И сам Ждан с седой гривой волос, согнутым носом и молодыми тёмными глазами был похож, когда стоял над бортом, на сильную птицу, только от великой усталости присевшую отдохнуть на проходящее судно, чтобы, вздохнув, расправить крылья и взмыть в простор небес.

Ждан как будто не замечал Максима, ни разу с ним не заговорил, и мальчик старался быть подальше от него.

…По радио получено известие, что снизу, от Царицына, начал наступление деникинский флот, а сверху, от Сызрани, угрожали интервенты. Красный волжский флот оказался между двух огней, и «Ермак» получил приказ идти вверх, к островам Сорок Братьев, — зачем, пока никто не знал.

Максим украдкой заглянул в каюту радиотелеграфа, где Ждан диктовал телеграфисту непонятные слова, а телеграфист, ударяя дробно рукою по ключу, вызывал мерцающие вспышки голубых огней. Как точно устроено радио, Максим никак не мог понять из объяснений Леонтия; он только знал, что от трюмной электрической машины, которая светит по ночам, идёт ток в каюты, и сила синих шипучих вспышек вызывает невидимые волны. Через проволоки, протянутые между мачтами «Ермака», волны бегут вдаль — «Всем, всем, всем», у кого есть такая же сеть из проволок для приёма — антенна. И вот теперь, когда Ждан диктует телеграфисту что-то, на саратовской пристани, в штабе красных, сидит в наушниках такой же телеграфист и, слушая сигналы «Ермака», записывает на листке слова Ждана.