Красный дождь в апреле

Ленька опустил глаза. — Ничего, — решил он, — раз она думала обо мне, значит, я ей нужен. Как хорошо это, когда человек нужен другому человеку! Придет лето, пойдем на реку, покупаемся и уж належимся на песке, отогреемся… — Ленька шел, чувствуя, как сильно бьется сердце, как свежо пахнет снегом и как легко подравнивает под его шаг свой Ева, уверенная в его мужском превосходстве, в его силе и защите. И он разговорился, ему захотелось вдруг выговорить все, даже то, что он не доверил и отцу.

— Я иногда думаю: как это плохо одному. Вот никого нет — ни брата, ни сестры. Ну отец, товарищи, знакомые — это не то… С ними так не поговоришь, ты меня понимаешь?

— Понимаю. У меня мама очень хорошая, а вот сейчас болеет, хандрит. И ни слова от нее не услышишь, не доверяет, считает маленькой… А я же все понимаю… Быстро взрослые забывают свою молодость.

— Сколько ей?

— Маме? Много уже, за тридцать, — Ева озорно взметнула ресницы, — совсем старушка!

Она легко улыбнулась. Повела варежкой по румяным щекам, смахнула иней с бровей и платка. И опять улыбнулась.

— А ты, когда будешь старым-старым, ты не забудешь это… это время… не забудешь меня?

Ленька расстегнул куртку, порылся в кармане и вынул газетный сверток. Он развернул газету и показал скомканный платок в ржавых пятнах. Затем завернул его и спрятал.

— Наш? — тихо спросила Ева, — наш…

— Тебе холодно? — Ленька перевел дыхание, — холодно? А?

— Идем к вокзалу. Люблю поезда, пассажиров… Только сейчас все не то… Ну ладно…

Они дошли до железнодорожного полотна. Вдали, у высокой будки, пыхтел маслянисто-черный паровоз. На таком вот дядя Андриан привозил оружие. Может и сейчас там, у депо, в клубах пара перетаскивают винтовки… Ленька посмотрел на пустующие пути: еще ни разу не доводилось ему ехать в поезде. И когда еще доведется…

По другую сторону железнодорожного полотна расстилался зимний степной мир, не знавший радостей и горя, близкий и такой далекий от города. В низине, голубоватой и чистой, торчали иззябшие красные ветлы.

— Скоро на них вырастут пушистые сережки, — мечтательно проговорила Ева, — сходим тогда сюда?

— Сережки хорошие бывают у талов и вербы, — солидно поправил Ленька, — а это ветла. Она распускается позднее. Но мы обязательно сходим. Обязательно. Я знаю, где верба растет. Близко совсем…

— Нет, — возразила Ева, — мы пойдем далеко-далеко…

Где-то за вокзалом хлопнул выстрел.

— Идем назад, мама волнуется уже. У нее совсем сдали нервы: она почти не спит. Только ты не думай, что она боится. Она у меня храбрая…

— Постой-ка минутку! — Ленька сбежал по откосу и, проваливаясь в снегу, пошел к ветлам. Он наломал несколько веток и вернулся.

— Поставите в стакан, зазеленеют…

Они помахали на прощанье ветлам и пошли назад. Потом, через долгое время, когда Ленька в один из таких же серых и тревожных дней вспомнил об этой прогулке, когда его неудержимо потянуло сюда и он пришел, ветел уже не было. Из-под снега торчали лишь пни, и по розовому костяному срезу метались снежинки, а рядом тянулись хрупкие оранжевые ростки свежей поросли. Ветлы оказались хорошим ориентиром и их срезали снарядами… Но все это было уже после…

XXVI

«ПРАВДА» СООБЩАЕТ:

«31 января 1918 года доблестные красные полки заняли крепость российской контрреволюции — город Оренбург. Армия генерала Дутова разбита и в беспорядке разбегается. Другое гнездо приспешников зла и насилия — Уральск — накануне падения».

XXVII

Дом Панкратова блестел большими зеркальными окнами, будто светился изнутри. Возле него казалось даже теплее. «Наверное от того, что много народа», — думал Ленька, пробираясь сквозь толпу. У самых дверей он увидел, наконец, самых что ни на есть настоящих моряков. Они были ладные, веселые, увешанные «лимонками», но не такого огромного роста, как представлял их себе Ленька. Это немного разочаровало. А еще больше, то, что один из них больно взял его за плечо и, глядя куда-то в сторону, равнодушно сказал:

— Сюда нельзя. Здесь, братишка, не цирк, а революционный комитет! Понял?

И оттолкнул от дверей: прямо в объятия Саньки.

— Что? Не пускают, — притворно посочувствовал Санька. — А ведь ты Цвиллинга во как знаешь. Как же так?

— Знаешь, — передразнил Ленька, — и что из того? Что же я каждому про то говорить буду? На всех углах кричать?

— Товарищ, — обратился к моряку Санька, — этот вот парень друг Цвиллинга. Ему надо, вот нам с ним, — поправился Санька, видя, как внимательно сдвинул брови матрос, — нам надо пройти к Цвиллингу. Он сам скромный, не скажет…

Но матрос еще более сдвинул брови, наклонил голову, прислушиваясь к разговорам за дверями.

— А? — очнулся матрос, — чего вы лопочете? Не мешайте, сейчас не до вас, салажата.

За дверями шумели. Входили и выходили разные люди: штатские, военные, даже казаки. И как назло ни одного знакомого…