Красный дворец

— Я хочу спросить тебя кое о чем, — вывел меня из задумчивости тихий голос Оджина. Я услышала его шаги — он подошел ко мне и посмотрел в лицо. И оно показалось мне обнаженным под его пристальным взглядом. — Почему медсестра Чонсу так много значит для тебя?

Я посмотрела во двор, словно боялась, будто мне грозит оттуда какая-нибудь опасность. Ни единый звук, ни единое движение не тревожили царящую вокруг пустую темноту.

— Без нее я не стала бы ыйнё, — прошептала я в ответ. — Она учила и наставляла меня все мои годы в Хёминсо.

— Она учила и наставляла и других. Но я не вижу, чтобы кто-то еще рисковал жизнью ради ее спасения.

— Думаю, я просто упрямая. — Я начала толочь корень орхидеи. — И люблю доводить дело до конца.

— Уверен, причина не только в этом.

Я нахмурилась:

— Почему вас это так интересует?

Он легонько пожал плечами:

— Я любопытный.

— Однажды мать оставила меня у дома кибан, — начала я. Я редко рассказывала эту историю, но мне внезапно захотелось поведать Оджину о моем позоре. Может, для того, чтобы потушить свет в его глазах — казалось, он смотрит на сияющий из-под песка хрусталик. — Госпожа не взяла меня к себе. — И для полноты картины я добавила: — Сказала, что я неприятная девчонка, не умеющая себя вести. Меня не учили быть доброй, учтивой и благородной.

Он продолжал пристально смотреть на меня.

Я смущенно прочистила горло.

— Ну… Мать велела мне ждать снаружи и молить госпожу передумать. Но госпожа так и не позволила мне войти, и мать так за мной и не пришла, даже когда стало темно. Вот тут-то медсестра Чонсу и нашла меня, замерзшую почти до смерти. Она единственная, кто когда-либо искренне заботился обо мне.

Я ждала, что на его лице отразится жалость, но он, сложив руки за спиной, слегка склонил голову набок и посмотрел на меня озадаченно.

— А кто сказал медсестре Чонсу, что ты замерзаешь на улице?

Я моргнула:

— Кто сказал ей?.. Думаю, случайный прохожий.

— И ты никогда не спрашивала ее об этом?

— Нет…

— И медсестра Чонсу ничего тебе не объяснила?

— Нет, она… — Я замолчала. — Но однажды она сказала мне кое-что непонятное. Кое-что, над чем я даже не задумывалась до этого момента: «Она не знает, как любить. Но это вовсе не значит, что она не любит».

Мы оба молчали, но я отбросила свое внезапное смущение. Я не хотела размышлять над словами медсестры Чонсу, над тем, что они означают.

— Пора. — Я поставила чашку на поднос и постаралась как можно больше походить на служанку, выполняющую важное поручение. — Я готова.

— Опусти голову. Никто не должен видеть твоего лица.

* * *

Встречавшиеся нам полицейские кланялись Оджину, и я тоже склонялась, пряча лицо. Но на меня никто не обращал внимания — обыкновенная тамо, да и только, ничтожная из ничтожнейших, — даже когда мы подошли к тюремному блоку. Оджин приказал страже впустить нас, и никто не задал ему ни единого вопроса.

Как только мы вошли, мне в нос ударил тошнотворный запах крови и гниющей плоти. В деревянных камерах вдоль длинного коридора сидели, стояли, лежали стонущие узники, их изнуренные лица то освещались мерцающими факелами, то прятались в тени.

— Подозреваемая Чонсу вон в той камере, — сказал стражник. Он провел нас дальше в тюремный блок — на поясе у него громко звякали ключи, — а затем бросил быстрый взгляд на меня.

— Она… плохо ест.

Я так крепко вцепилась в поднос с лекарством, что его края вонзились мне в ладони. Почему медсестра Чонсу остается в этом богами забытом месте? Если она невиновна, то ей нужно лишь сказать командиру Сону, что у нее есть алиби. Изменить показания, согласно которым она направилась в Хёминсо в полночь и проспала все то время, когда были совершены убийства.

Стражник остановился.

— Это здесь. — Его ключи зазвенели громче, и деревянная дверь камеры со скрипом открылась. Я не осмеливалась поднять взгляд.

— Займись ею, — сказал Оджин холодно и безразлично. Возможно, встреться мы при других обстоятельствах, такой его тон по отношению ко мне был бы само собой разумеющимся. Он повернулся к стражнику: — А теперь я поговорю с ней наедине, полицейский Чхве.

— Хорошо, — поклонился стражник.

Я молча и неподвижно смотрела на поднос, прислушиваясь к звяканью ключей и звуку шагов стражника — он дошел до конца коридора, а потом вышел наружу. Нервно выдохнув, я хотела было посмотреть вверх, но обнаружила, что не в состоянии поднять подбородок. До этого самого момента мне с легкостью удавалось руководствоваться в расследовании не эмоциями, а пониманием того, что правильно, а что нет. В конце концов, мою наставницу держали в отделении полиции, вдали от моих глаз, а значит, она далеко не всегда занимала мои мысли.

Но теперь она сидела прямо передо мной. И я боялась того, что увижу.

— Я подожду где-нибудь поблизости и покараулю, — услышала я тихий голос Оджина. — Займись своей учительницей.