Красный флаг над тюрьмой

Человек, о котором Миша уже знал, что его вещи вчера вернули на перепаковку, глупо стоял перед окованной железом дверью.

Его брат вскочил на помост, забил руками в дверь. Из щели выглянул таможенник:

— В чем дело?!

— Его очередь! Он с вечера ждет! Ящик на перепаковке!

— Отойдите! — сказал таможенник. — Здесь не бердичевский базар, — и дверь закрылась за его народовольческими усами.

Дорик приехал около девяти. К тому времени ничего нового на дворе не произошло, если не считать нашествия кошек, собравшихся на холмике возле автобуса. Кошки учуяли запах рыбы: диспетчер завтракала копченой салакой.

— Что тут происходит? — спросил Дорик бодрым, энергичным голосом человека, намеренного многое совершить за короткий день. На улице, по ту сторону ворот остановилась машина ГАЗ-51, два парня спрыгнули с кузова, пошли к Дорику:

— Сгружать, хозяин?

— Погодите сгружать! — сказал Миша. — Я тут ничего не понимаю, но еще не прошли люди со вчера.

— Как не прошли?

Открылась дверь сарая, где происходил досмотр, и женщина, прокараулившая всю ночь свой ковер, вытащила его на помост.

— Не пропустили! — слезы заливали ее голос. — Можно чтобы был не дороже 250 рублей…

Публика молча выслушала новость, каждый прикладывал, а в какую цену его собственный ковер?

Женщина вернулась в сарай, а Дорик спросил недоуменно:

— В рижской таможне висит список вещей, который можно вывозить, там сказано: "Два ковровых изделия на семью" и никакой цены!

Никто не отозвался.

— Они самоуправствуют! — настаивал Дорик.

— Ну и что? — спросил шофер. — Ты можешь им указать? Или забастовку устроишь?

Дорик скис. Пассивное отношение толпы к самоуправству таможенников, неожиданная задержка с досмотром, весь вид этого двора с тюремными сараями, подействовали угнетающе и он, как всякий советский человек, телом ощутил реальное свое бессилие в борьбе с неправдой, или лучше сказать, правдой неписаной, правдой не для всех, потому что в дополнение к тысячам запретительных законов существовали и действовали тысячи же инструкций, поправлявших законы, либо искажавшие их до прямой противоположности, и каждый взрослый гражданин СССР знал об этом и хоть бы раз да сталкивался с ними — с всесильными инструкциями, авторами которых были самые важные люди в Кремле.

— Погодите сгружать! — сказал Дорик. — Я выясню.

Он сел на ящик, закурил, нервно смотрел на кованую дверь, пока она открылась и та же несчастливая женщина вынесла и бросила на помост мясорубку и пружинную взбивалку для сливок:

— Нельзя по две!

И еще раз отворилась дверь и женщина выбросила — безразлично и тупо — книжку "Домашняя хозяйка" и утюг с треснувшей ручкой.

Шофер в кожаной куртке (или механик?) поднял книгу, заглянул на первую страницу ;

— Издание до 1946! — пояснил он. — До 1946 — вывозить нельзя.

— Черт! — выругался Дорик. — У меня наверно в книгах есть кое-что до 1946!

— А может и проскочит! — пожал плечами шофер. — Они дико не любят книг. Инструкция велит листать каждую, все страницы, чтоб не спрятали там деньги или тайны. А это — времени же надо, день угробишь! Так они иногда часть листают, а часть уже нет, что они — идиоты? Какие у нас деньги после дипломов?!

— Вы платили?

— 9000. А потом нашли, что жена в тысячу девятьсот затертом году посещала два курса Ленинградской консерватории, так добавили еще 1700!

— У них все есть! Все есть! — сказал парень в зеленом пальто. — Я в 1968 сделал аварию в Тюмени, нашли и высчитали 570 рублей!

— Как им не знать, если на каждого еврея у них есть "дело"? Мне один подполковник говорил: в КГБ сейчас 750.000 человек! При Сталине было 300.000.

— Ни черта они не знают! — сказал Дорик. — Ни дьявола. Меня два раза вызывали в КГБ, как это я надумал ехать в Израиль — у меня тесть полковник на секретных заводах. А я с первой женой семь лет как разведен. А у второй вообще нет родителей.

— Штоковский!

Народоволец стоял в дверях сарая, глотал свежий воздух. Внутри пахло мокрой стружкой, толем.

Народоволец был знаком Мише: он видел его несколько раз в университете, где таможенник изучал английский язык. О нем говорили, что он любит выпить и американский джаз.

К уезжающим он относился с нескрывемой злобой, временами смахивавшей на зависть.

Шофер и его брат поспешно пошли в сарай. Минут через пять шофер вынес, как выносят нашкодившую кошку за хвост, серебряную суповую ложку:

— Вчера пропустили, сегодня по новой ищут — и забодали!

Потом он вынес сварочный аппарат, со шлангами и резаками, пнул его ногой:

— Я говорил Абраше: в Израиле такая аппаратура, закачаешься! Нет, сами мы ищем себе приключения! Он, видите ли, к своему аппарату привык!

В одиннадцать из сарая вышла женщина, у которой не пропустили ковер, села на чужой стул, заплакала. Ей принесли воды, она махала руками и, размазывая слезы рассказывала: