Красный флаг над тюрьмой

Бригадир спрашивает: "Как писать будем? Ящик стоит 120, но можно записать будто 150, а вы дадите нам 170"… А что я могу сделать? Не дать? Они тебе так погрузят, ни одна тарелка не доедет. Дома в полиэтилен укладывали, стружками, бумагой перекладов а ли, а тут толи полоска и все тебе… Дала я ему 170 за каждый ящик, а сама вижу, таможенники все выбрасывают, все выбрасывают… ложки, не серебряные, простые, выбросили, говорят нельзя 12 ложек! Тарелки у меня болгарские, по 3,50, тоже говорят нельзя. Лекарства, мыло… все нельзя. Я говорю бригадиру: "Почему они все выбрасывают? Может, им тоже надо уплатить?" Он даже палец поднял: "Тсс!" А сам говорит, так тихо: "Сто рублей!"… Так они мне часть вещей вернули в ящик… Господи, кто сейчас евреев не обирает?

Она сидела на ящике посреди двора, вокруг нее толпились люди, которым еще предстояло пройти досмотр и дать себя обобрать, ей нечего было скрывать от них. А если бы даже и нашелся среди толпы агент КГБ, что он мог сделать с этой женщиной? Обвинить ее в клевете? Упечь в тюрьму? Поднялся бы новый скандал, еще одно имя облетело бы западную печать, и вместо решения еврейского вопроса, пришлось бы заниматься выведением новых пятен со своей коммунистической репутации.

Да и не думала эта обобранная женщина о КГБ и мировой политике; у нее выкинули ковер, купленный за кровные гроши, она, может, ночей не досыпала, пока достала его, пока дошла по блату до ковра… ей было наплевать на все высокие материи, потому что теперь надо было найти шофера, готового отвезти ковер в комиссионку, да еще умудриться продать его, а ведь ей завтра уже полагалось покинуть пределы СССР.

А в дверях автобуса стояла пышная блондинка — диспетчер фирмы "Ригас экспрессис" и сочувственно слушала. Может быть, она и не любила евреев, может быть, да и, наверняка, имела доход от того, что совершалось за кованой дверью сарая, но она была то, что называется, простая советская женщина, она знала цену копейке и цену вещам, особенно тем, что покупаются для новой жизни, — вещам хорошим и дефицитным, и ей по-женски, по-советски было жалко выброшенного ковра и вышвырнутых резаков и людей, погоревших на досмотре.

— 50 рублей на ящике! — взвесил Дорик. — Ого-го! За день, сколько они тут ящиков пакуют? Да-а… жирная лавочка!

Между тем, парни, томившиеся в "ГАЗе" с вещами Дорика, сошли на землю и рассматривали с нескрываемым удивлением происходящее.

— Это за что мясорубку выбросили?

— Лишняя. Ничего нельзя, что по два.

— Почему нельзя?

— А чтобы мы в Израиле советскими вещами не спекулировали!

— Вот те на! А стол за что? Тоже лишний?

— Не, полированный! Дорогой, значит. Мебели можно один комплект, если он у тебя стоял больше года, и еще один новый предмет. Если новых предметов два — нельзя. Выбирай, который оставить, второй выбросят.

— Как это год стоял?

— А так. Купил, скажем, спальный гарнитур: кровать, столики, шкаф. Неси, значит, справку, что соседи видели его у тебя год назад, или квитанцию из магазина.

— Ммм… Что у нас мебели мало?

Второй грузчик долго кружил вокруг стола, вынесенного из сарая, спросил:

— А кто хозяин?

— Я — хозяин, — сказал шофер, или механик, в кожаной куртке.

— Продаешь?

— Можно.

— Сколько?

— 28. Магазинная цена.

Грузчик полез в карман, отсчитал деньги:

— Благодарю. А то я год не мог складной стол захватить. Как приду в магазин, все нет и нет.

— Дела! — сказал другой грузчик. — Что у нас леса мало? Первое место в мире! Срамота какая, возить за рубеж барахло! Я бы только новое выпускал- Чтобы Европа видела, что и мы умеем.

— Тебя не спросили, — сказал его товарищ. — Так что будем делать, хозяин, сгружать или назад поедем?

— Обождем. Я заплачу за простой, — попросил Дорик. — Где 11000, там еще пару десятков.

— Это что же, так 11000?

— За дипломы. Кто с дипломом, плати за образование.

— 11000?!

— Есть и побольше, если кандидат наук, так все 17000.

— Мама родная! И ехать не захочешь!

— Так ведь для того и берут, чтоб не хотел!

Грузчики покрутили головами: много было во дворе евреев, видимо, никакая подать на дипломы не удерживала их, видать, знали они, зачем уезжали и почему платили такие деньги, лишь бы уехать.

А потом появился веселый человек, мохнатый, точно мишка: волосы росли у него в ушах, на шее, лезли из воротника рубашки, и руки его были плюшевые, все в курчавых завитушках; появился, увидел пианино на помосте, взял стул, пристроился и заиграл, насвистывая и напевая:

— Ах винер блут, винер блут…

Миша узнал его, это был тот самый человек, который в ОВИРе сумел своими шутками разрядить атмосферу, когда, казалось, вот-вот взорвется лейтенант и будет не улаживание виз, а 15 суток за хулиганство в милицейском учреждении.

— Живем! — сказал плюшевый. — Жизнь бьет ключом и все по голове, у кого она есть. Кто-нибудь видел мою тещу, или, как говорят в Америке: мать ее?

А его теща только что уехала с ковром и мясорубкой на попутной машине — продавать непропущенное, чтобы попытаться купить еще что-нибудь, что может проскочить в ручном багаже.