Красный Франкенштейн. Секретные эксперименты Кремля

В июне 1931 года, после освобождения от ареста и находясь в ссылке, Иванов поселился в Алма-Ате. Здесь он покорно занял должность профессора кафедры физиологии животных в Казахском ветеринарно-зоотехническом институте2.

Друзья Иванова пытались помочь ученому. Об одной из таких попыток мы узнаем из дела академика Николая Вавилова. Он сообщает о встрече в Париже с заведующим лабораторией иммунитета Пастеровского института Метальниковым. С тем самым Сергеем Метальниковым, который когда-то в 1926 году с глубоким скептицизмом слушал сказки Ильи Ивановича о торжестве свободы в Советской стране. Вот что вспоминал о зоотехнике и его друзьях Николай Вавилов после очередного чекистского мордобоя: «Кроме того, в отеле меня посетил Метальников Сергей Иванович, который просил меня передать жене профессора Иванова Ильи Ивановича деньги (25 долларов). Иванов в тот период был выселен из Москвы. Деньги, полученные от Метальникова, мною в Берлине были пересланы адресату через банк»3.

Но Советская власть, которая сыграла злую шутку с Ильей Ивановичем, вновь решила вспомнить о старике. И 1 февраля 1932 года постановлением все той же Коллегии ОГПУ профессора предписывалось освободить из-под стражи. Полномочный представитель ОГПУ по Казахстану Василий Абрамович Каруцкий, отличавшийся независимостью и буйным нравом, не любивший московских «жополизов»4, тем не менее подписал распоряжение, хотя судимость с зэка не снималась. Это было что-то вроде помилования.

Так Ильи Иванович Иванов вновь обрел долгожданную свободу и мог приступать к любым скрещиваниям. Ему даже разрешалось свободное проживание по СССР [36] .

Но всемогущий рок уже отмерил профессору последний акт его жизни. В середине марта Иванов перенес грипп и, еще не выздоровев, приступил к завершению своих работ в Алма-Ате. Профессор спешил, ему разрешили вернуться в столицу. Оттуда он хотел в самое ближайшее время отправиться на черноморский курорт. После тюрьмы и ссылки это было весьма кстати. Советская власть вновь улыбнулась ученому.

Но в ночь с 19 на 20 марта 1932 года атеросклероз, или «склероз изнашивания», как его сентиментально окрестили кремлевские мечтатели, срубил наповал измученного тюремной жизнью зоотехника. Его разбитый инфекцией организм слабо сопротивлялся жесткому удару, и к вечеру 20-го профессор был уже мертв. Кровоизлияние в мозг случилось накануне его предполагавшегося отъезда в Москву.

По странной случайности, на следующий день после смерти Ильи Ивановича далеко в Москве, на Волхонке, Бюро Президиума Коммунистической академии приняло постановление, направленное на достойную встречу 50-летия со дня смерти Чарльза Дарвина и превращение праздника в «широкую политическую кампанию». В документе говорилось: «В противоположность буржуазии и ее многочисленных лакеев – «ученых» мракобесов, попов, социал-фашистов и пр., оголтело борющихся против дарвинизма, извращающих и фальсифицирующих учение Дарвина и использующих его в своих буржуазно-классовых целях, – мировой пролетариат и научная советская общественность… подчеркнет, что только пролетариат является единственным наследником материалистических основ дарвинизма»5.

С большим запозданием 29 ноября 1932 года академик Иван Павлов отправил вдове покойного профессора письмо. «Нельзя не скорбеть, – сокрушался нобелевский лауреат, – о преждевременной смерти таких деятелей науки и практики, как Илья Иванович»6.

Покойный практикант был кремирован, а прах его перевезли в столицу и захоронили в Московском колумбарии.

В то самое время, когда Павлов выражал свои соболезнования, жизнь сухумского обезьянника вновь пришла в движение. Он был передан павловскому ВИЭМу – Всесоюзному институту экспериментальной медицины. Об это имеется примечательная запись: «Субтропический филиал ВИЭМ организован в конце 1932 года на базе бывшего научно-исследовательского питомника обезьян, переданного Институту экспериментальной медицины в 1931 году»7.

Но вот что удивительно: в пространстве художественном гибрид должен был возникнуть в тот самый печальный год смерти Иванова. И воскресить человека-обезьяну должен был композитор Дмитрий Шостакович. Он ведь и сам когда-то, в 1929 году, накануне решающего скрещивания, приезжал к Иванову в Сухуми.

Потому-то, видимо, в архиве Музея им. Глинки в 2004 году и была обнаружена нереализованная опера Шостаковича «Оранго». Рукопись пылилась 70 лет.

Она поступила в архив музея в 1960-х годах вместе с документами секретаря композитора Левона Автомяна. «Оранго» стала самым сенсационным документом из материалов 250-страничного архива: имелись либретто, клавирный вариант партитуры, партии хора и солистов.