Красный и белый террор в России. 1918–1922 гг.

Реакция властей на убийство Володарского и Урицкого (его убийство было тесно связано с покушением на Ленина) была различной. В первом случае было письмо Ленина 26 июня Зиновьеву, Лашевичу и другим петроградским работникам, в котором выражалось негодование по поводу того, что в ответ на убийство Володарского рабочие хотели ответить массовым террором, а он не был допущен, прежде всего, благодаря противодействию Урицкого экстремизму[422].

Во-втором, стали расстреливаться заложники, «начался страшнейший террор. Всякий, кто был в те страшные дни в Петрограде, — вспоминал очевидец, — знает, какая дикая разнузданность, какое своеволие тогда царили в столице. Никто, за исключением коммунистов и ответственных служащих, не чувствовал себя в безопасности. Вооруженные красноармейцы и матросы врывались в дома и арестовывали лиц по собственному усмотрению. Не было и речи о том, что арестованные имели хотя бы отдаленное отношение к убийству или самому убийце… Арестованных отправляли без всякого предварительного допроса в тюрьму, хотя вся вина состояла в том, что они были „буржуями“ или интеллигентами. Волна красного террора, как известно, раскаталась затем по всей России»[423].

Среди арестованных заложников были бывшие полицейские и жандармы, царские чиновники, офицеры. Судя по сохранившимся ходатайствам жен, родственников и сослуживцев, арестованные заложники ко времени их заключения под стражу ни в каких политических организациях не состояли[424].

Я. М. Свердлов 2 сентября 1918 г., выступая на заседании ВЦИК, отметил гибель Урицкого как крупную потерю и особо указал на ранение Ленина, которого «заменить мы не можем никем». Еще более образно высказался на этом заседании Л. Д. Троцкий: «Никогда собственная жизнь каждого из нас не казалась нам такой второстепенной и третьестепенной вещью, как в тот момент, когда жизнь самого большого человека нашего времени подвергается смертельной опасности. Каждый дурак может прострелить череп Ленина, но воссоздать этот череп — это трудная задача даже для самой природы»[425]. Ясно одно — убийство Урицкого и покушение на Ленина стало последней ступенью перехода к практическому воплощению проведения массового красного террора.

Незавершенность следствия, отсутствие открытого слушания дела в суде породили множество версий. В советской историографии долгие годы существовала канонизированная версия — большевистских вождей убивали эсеры. Версия следователя, что, возможно, Володарского убил один из шоферов (незаправленная машина, в которой он ехал, остановилась в нужном месте), осталась недоказанной, подозреваемого быстро расстреляли, не выяснив, стрелял ли он, а если стрелял, то с какой целью? Предложенная другом Канегиссера писателем Алдановым версия о том, что он стрелял в Урицкого из личных побуждений, подтверждается материалами следственного дела. На многие вопросы, поставленные Алдановым: с какой целью Канегиссера принимал Урицкий и разговаривал с ним по телефону, ведь он не всех принимал? почему Урицкий, по утверждению Алданова знавший, что на него готовится покушение и готовит его Канегиссер, ничего не предпринял для своей защиты, не арестовал поэта? как мог Канегиссер, по мнению его друга Алданова совершенно не умевший стрелять, с шести-семи шагов попасть в быстро идущего человека? — трудно дать исчерпывающий ответ. И, наконец, появилась версия Г. Нилова о том, что организовать синхронность выстрелов в Урицкого и Ленина 30 августа 1918 г. было под силу лишь ВЧК, выполнявшей указания борющихся между собой за власть большевистских лидеров. Он же отметил возможность того, что Канегиссер, как и Каплан, были подставными лицами, т. е. стреляли не они, а Ленину тогда «было выгодней закрыть глаза на обстоятельства собственного ранения, чем допустить раскрытие всей механики политической преступности». Нилов отмечал, что чистка архивов ВЧК навсегда унесла с собой тайну выстрелов лета 1918 г.[426]

На все эти вопросы можно ответить лишь предположительно, поскольку, действительно, многие документы не найдены, не сохранились, были уничтожены. В следственном деле есть указания Канегиссера о его разговорах с Урицким по поводу освобождения его гимназического друга, ставшего заложником. Урицкий принял Канегиссера, зная его как поэта, а семью и дом — как место, где собиралась культурная элита. Слова Антипова о том, что Урицкий из донесений разведки знал, что Канегиссер готовит на него покушение, следственным делом не подтверждаются. Они вызывают сомнение и более похожи на обычный чекистский блеф: ЧК все знает (даже если не знает), ее предупреждений не послушались, и вот трагический результат. Этот имидж поддерживался ее работниками все годы. Если в следственных делах о выстрелах в Володарского и Ленина присутствуют имена других подозреваемых, нежели хрестоматийные, то в деле об убийстве Урицкого назван лишь один террорист — Леонид Канегиссер[427].