Красный хоровод (СБОРНИК)

— Вам что угодно, товарищ?.. Товарищ Урицкий занят!.. Уходите, немедленно уходите, иначе я вас арестую!

Я соскочил с подоконника и не заставил себя упрашивать…

Большевицкий террор еще не носил массового характера, хотя бессудные казни, расстрелы, убийства были заурядным явлением. Очень тяжело было это сознание абсолютной беспомощности, беззащитности, обреченности, в случае какого-нибудь доноса или предательства. Вся обстановка наполняла душу невыразимым гнетом.

Это нельзя передать.

Это нужно было испытать самому, чтобы до конца дней проникнуться лютою ненавистью к той окаянной власти, которая прикрывшись красивыми лозунгами, несла порабощенной стране ужас, хаос, разрушение, смерть.

Ее звериная кровожадность, невежество, лживость, беспринципность и невероятный цинизм, в соединении с бездушной, бесцветной, безжизненной идеологией какого-то коллективного охолощенного маниака, не имеет, кажется, прецедентов в истории…

Чтобы отвлечь себя от дневных впечатлений, я бродил по вечереющим улицам, по бульварам и скверам, заплеванным подсолнечной шелухой, с грустью глядел на заколоченный Гостиный Двор, на старые вывески пустых магазинов, сравнивая яркое прошлое с гнусной действительностью…

Мимоходом зашел в цирк Чинизелли.

Программа была обычная — дрессированные лошади и собаки, гимнасты, музыкальные эксцентрики, клоуны, эквилибристы, даже чемпионат международной борьбы, с решительной схваткой Георга Луриха и доктора Шварцера, известного под именем Черной Маски.

Зато совсем необычно было другое.

За десять рублей я сидел на балконе, наблюдая не столько цирковую программу, сколько толпу. В глаза кидались демократические косоворотки, картузы, кепки, высокие сапоги. Все это, развалившись, занимало кресла партера, в которых еще так недавно сидел на цирковых премьерах цвет невской столицы — дамы высшего общества, нарядные демимонденки, офицеры гвардейских полков, лицеисты, правоведы, пажи.

Да не будут истолкованы мои слова, как жалобы рафинированного эстета, не выносящего зрелища народной толпы. Но дело именно в том, что это не был народ, в истинном значении слова. В огромном большинстве, это был полупьяный, праздный, темный столичный сброд, отбившаяся от своего прямого дела солдатчина, торжествующий хам, взбунтовавшийся раб, не сознающий жестоких последствий своей «победы»…

В одной из лож бенуара, окруженная кавалерами в матросских куртках, со сползающими на лоб вихрами, с букетами в руках, с циничными, наглыми, вызывающими улыбками, сидела жена хорошо известного мне гвардейского офицера, молодая красавица баронесса И.

Я не хочу бросать в нее камень.

Но в антрактах, не столько от возмущения, о, нет, не от возмущения, а просто из чувства некоторой предосторожности, я избегал с ней встречаться.

Подавленный и расстроенный, в ту же ночь я покидал Петроград, чтобы через несколько дней расстаться с ним, может быть, навсегда…

9. Исход из рая

Девять месяцев хмурого, мрачного, полуголодного существования в Российской Советской Федеративной Социалистической Республике, в утопическом царстве, в фантастическом государстве, прикрывшемся какой-то абстрактной химической формулой РСФСР, взамен великого имени — России, способны отравить жизнь даже философу.

Когда же комиссар берет вас определенно на прицел и, предъявив обвинение в организации крестьянских выступлений, предлагает одновременно должность «военрука», остается единственный выход:

Без долгих дум и колебаний
бежать из обетованного рая…

Так поступил и я, сменив свидетельство совдепа на паспорт украинского гражданина и заручившись рядом ценных наставлений. И в тот же день, благословляемый доброжелательной фортуной, с имуществом, вмещавшемся в карманы темно-синей пиджачной тройки и маленький походный чемодан, в фуражке железнодорожного агента со спасительной эмблемой на челе, уже катил на юг…

Отъезд мой был внезапным и поспешным.

Еще вчера я продолжал влачить существование в глухой усадьбе, без цели и без всяких планов, в томительной, непередаваемой тоске, с единственной, весьма слабой надеждой на изменение политических условий.

Среди всеобщего разгрома усадьба наша, как утлый островок в волнах бушующего океана, каким-то чудом еще сохранилась. Я это объясняю добрым отношением крестьян, сравнительной зажиточностью их, а главное тем обстоятельством, что наш хозяйский инвентарь не представлял особого соблазна. Хорош был только дом да пятьдесят голов высококачественного скота.

Хозяйство не лежало на моих плечах. Я исполнял домашние работы, пилил дрова, чинил заборы, расчищал дорожки, а на досуге промышлял за зайцами и птицей, пока мое охотничье ружье не перешло, увы, в чужую собственность.

Мое единственное развлечение, охота — прекратилась. Моя домашняя библиотека прочитана до последнего тома. Мои ближайшие соседи — давно покинули насиженные гнезда и разлетелись по неизвестным направлениям.

И я один, как белая ворона, приковывающий внимание местного совдепа и волостных властей.

О, смутный, темный рок!..