Красный лик: мемуары и публицистика

Другой – похож на ловителя блох; так он задумчиво и чётко подчёркивает карандашиком обмолвки и недостатки.

А третий – вообще ни на что не реагирует. Он сам всё знает. И совершенно отчётливо сознаёшь:

– И эти писания, и эти разговоры, если какой-нибудь практический толк от них должен быть, – должны быть построены так, чтобы быть ориентированными на толпу.

До тех пор, покамест в толпе не зажжётся, под влиянием слов, под влиянием букв, известного движения – все разговоры, все писания – известное дыромоляйство… Кричи в окошко, в ночь, и нет тебе ответа…

Только толпа укрепляет прессу, только толпа укрепляет государственного деятеля. Как магнит железные опилки – должен он притягивать к себе толпу…

Толпа делает и революции, и контрреволюции, и бьёт стёкла, и заражает воодушевлением, рёвом отвечая на удачное зажигательное слово…

Толпа, толпа, толпа!

* * *

Всё-таки, несмотря на разные плохие рассуждения о «толпе», глас народа – глас Божий…

Провоцированная толпа может растерзать кого угодно – она зверь в этом отношении… Но с другой стороны – она почти всегда права… Если она и терзает невинного, то она права своей внутренней яростью… Толпа – это концентрация страсти, действия.

Помните Верещагина в «Войне и мире» – в изображении Толстого? Толстой всей силой своего толстовского скептицизма обрушивается на графа Растопчина. А действующим главным лицом является всё же толпа.

И разве она не права, что она громит шпиона? Нужно быть кретином, чтобы отрицать это!

А разве вам не жалко Верещагина?

– Ведь неизвестно, был ли он шпионом? – спросят нас. Да, но нас социалист Крыленко научил хорошим словам:

– Лес рубят – щепки летят…

* * *

В толпе – вы всегда найдёте тот активизм, который просидели на своих стульях господа разговаривающие.

Сколько за эти десять лет пришлось и видеть, и пережить разных переворотов. И вот в последний миг, когда начинается действие – всегда появляются из толпы какие-то совершенно безвестные, невиданные ранее люди… Они самостоятельно исполняют распоряжения, они бегут во все стороны, их несут потом раненных, облитых кровью, и их взоры горят; они лежат на углах улиц в тех нелепых позах, в которых подчас валяются убитые наповал.

Слово произвело своё действие, оно обернулось в силу через толпу, но как осторожно должно расходовать эту силу… Из слова брызжет кровь.

* * *

На какой-то «бон» сберегательного общества можно выиграть 30000 долларов.

На сколько же несчастных придётся один счастливый такой «бон»?

Из потраченных за время десятилетней революции мириадов миллиардов слов – сколько придётся таких, которые будут действительно сказаны «с силой и со властью»?

С действием, пришедшим из толпы?

Вот почему в толпу должны быть устремлены взоры говорящего. В толпе, в её настроении, в её переживаниях должен он найти направление для своих мыслей, своих слов… И если даже он и хочет по-своему направить эту толпу, то должен сделать это, опираясь на те скрытые в ней самой реальные хотения, которые он сумеет там констатировать…

Горе тому оратору, который слушает самого себя, или свою ненависть, или своё раздражение…

Если его раздражение – раздражение толпы, его страсти ещё живы… Если его скорбь выражается в скорби по потере камергерского мундира – можно быть уверенным, что успеха он никакого иметь не будет…

Это его личное дело… Без публичного значения.

* * *

В толпе, жадно смотрящей на оратора, в толпе, утром разворачивающей газету, – всегда есть известные очаги, непрерывно тлеющие; и для ораторского, и для политического, и для газетного успеха надо уметь нажать на эти очаги… Надо устремить холодный, анализирующий взор в самую психическую глубь наших дорогих соотечественников и разгадать там, чего хочет толпа – потому что она, может быть, сама не опознала ещё того, чего она хочет.

Поэтому нечего бояться фантомов и миражей. Нечего бояться советской купленной казённой прессы, которая покрывает, словно радужной нефтяной плёнкой, воды действительности… Под этой плёнкой, толщиной в тысячную микрона, – вода, сладкая и свежая вода…

Помню я в декабре 1918 года Москву, всю безобразно заваленную снегом, навозом, голодную, пришибленную… И помню те очаги, которые горели себе под тарарабумбией газетной шумихи…

Холодный, высокий нетопленный дом на Зубовском бульваре, где жил Вячеслав Иванов. Пальто с меховым воротником, берет на характерной голове, кусочек сахара, вынутый из маленькой серебряной табакерки из кармана… Но какое горение и какая сила беседы!.. Какая сила стиха!

Помню Гершензона, замерзающего, склонившегося в пледе над столом, сверкающего своими очками и лохматой головой, и его руки-клешни, которые вылезали из-под стола у самого близорукого носа…

Помню беседы в ночной тишине и темноте, когда после голодного дня так остро и напряжённо работает ум…

Говорят, голод ослабляет и лишает энергии; да, так, но только наполовину. Зато ведь голод так просвещает ум, так выскребает совесть и предлагает человеку целый ряд практических проблем…