Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком

Уэллс, Хаузман и Блицстайн бегом бросились искать новый зал: им повезло арендовать театр «Венис» в 21 квартале от театра Эллиотт. Туда переместилась толпа зрителей. Новое помещение оказалось гораздо просторнее, и та же троица принялась зазывать прохожих. Когда зал заполнился, выяснилось, что легализация профсоюзов и господдержка – палка о двух концах. Музыканты отказались играть, пока им не выплатят гонорары, «Актерское равенство» запретило своим членам играть в спектакле, не одобренном правительством. Блицстайн сел за фортепьяно и взял первые ноты, собираясь отыграть оперу от начала до конца, занервничал, взял паузу.

Луч прожектора соскользнул со сцены ‹…› туда, где стояла тонкая девушка в зеленом платье, с крашеными в рыжий цвет волосами и остекленевшим взглядом. ‹…› Сначала ее голос был едва слышен в высоком театре, но с каждой нотой крепчал.

«Два доллара всего
На два дня из семи…» ‹…›

С технической точки зрения, это требовало почти сверхчеловеческого куража от неопытной исполнительницы: встать перед двумя тысячами человек в неприспособленном и делающем тебя беззащитным помещении. Начать шоу с трудной песни под аккомпанемент пианино, находившегося более чем в пятнадцати футах от нее. Прибавьте к этому то, что она ‹…› полностью зависела от чеков АОР и никогда не выражала свои политические взгляды.

«И вот я брожу и ищу
На что мне кормиться пять дней.
Господи… кто-то сказал: „Поешь?“»

Прямо из зала арию Молли запела Олив Стентон, а за ней и остальные актеры. Такие мгновения называют моментами истины. Назавтра опера была на первых полосах газет. Уэллс помчался в Вашингтон, АОР отказалась оперу разрешить, но как-никак еще продолжался романтический период «нового курса» – проблемы удалось решить за два дня. ФТП отправил актеров в двухнедельный отпуск: теперь они могли выступать как частные лица. Нашлись новые спонсоры. Хаузман повысил стоимость билетов с 55 центов до 1 доллара 10 центов (25 центов для работников АОР) и добавил полночное представление специально для бродвейских актеров. Опьяненные первым, беззаконным представлением, желая вновь и вновь пережить «момент истины», актеры продолжали петь из зала. Наверное, «истины» становилось от спектакля к спектаклю все меньше. Хотя прав Хаузман:

Извечный вопрос – как ставить рабочее шоу, чтобы аудитория почувствовала себя его участником. Техническое решение проблемы – особенно в связи именно с этой пьесой – оказалось чрезвычайно верным.

* * *

Уже в августе Уэллс и Хаузман, расставшись с ФТП, создали театр «Меркурий», открывшийся 11 сентября «Юлием Цезарем» Шекспира, Уэллса и Блицстайна. Новый эстетический шок, новый политический скандал.

Сцену без занавеса, с кирпичными стенами, выкрашенными в темно-красный цвет, омывало море света. Идею развернуть ввысь шеренгу прожекторов Уэллс заимствовал у Альберта Шпеера, поразившего мир «световыми соборами» на нацистских съездах в Нюрнберге.

[Уэллс] поставил это как политическую мелодраму о событиях буквально прошлой ночи. – Норман Ллойд.

Римляне щеголяли в черных рубашках сквадристов – боевиков фашистской партии, а поэт Цинна (Ллойд) погибал от рук агентов госбезопасности Муссолини.

Спустя пятнадцать лет на Хаузмана, мирно ужинающего с друзьями, набросится ворвавшийся в ресторан Уэллс: «Как ты посмел украсть мою пьесу!» Хаузман, продюсер фильма «Юлий Цезарь», и его спутники с трудом убедили Уэллса, что Шекспир, в общем-то, не его собственность.

А 30 октября 1938-го Уэллс свел Америку с ума радиоинсценировкой «Войны миров». Роман Уэллса он тоже присвоил и тоже решил как репортаж о событиях: уже не прошлой ночи – текущего мгновения. Уэллс и Говард Кох стилизовали роман под череду экстренных выпусков новостей, прерывающих музыкальную передачу, чтобы сообщать о все более и более чудовищных подробностях марсианской агрессии. Актер отменно имитировал ФДР: призыв «президента» к нации сохранять спокойствие, естественно, привел к массовой истерии.

Диалектика, однако. Тираноборец Уэллс попробовал себя в роли тирана: это ему удалось, это ему понравилось.

Вскоре он присоединился к стайке перелетных бродвейских красных. RKO подписала с ним исключительно выгодный контракт. «Гражданин Кейн» (1941), кинодебют Уэллса, изменил саму грамматику кино и предопределил катастрофу голливудской судьбы режиссера. В газетном магнате Кейне узнал себя Херст, а ненависть Херста убивала.

Он напоминал динозавра, у него были льдисто-голубые глаза и неестественно тонкий голос кастрата. – Уэллс.

Херсту не удалось выкупить и сжечь негатив «Кейна».