Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком

Еще больше народу – 250 тысяч человек – увидело спектакль Винсента Шермана по антиутопии Синклера Льюиса «У нас это невозможно» (1935) о фашистском перевороте в Америке. Премьера состоялась 27 октября 1936-го одновременно в 22 театрах десяти крупнейших городов на английском, немецком и идише. Сама по себе работа над ним была подвигом. Мало того, что тягучий, резонерский роман – в нем и диалогов-то почти нет – категорически не поддается сценической обработке, так еще и с самим Льюисом работать можно было лишь в краткие минуты его трезвости, а он, если не находился в алкогольной коме, то считался уже трезвым.

Эпопея «Газеты» – не только или даже не столько фиеста политического театра, впервые относительно привилегированного, сколько череда досадных конфликтов и разочарований во всеобщей любимице Холли. Первый выпуск «Газеты», посвященный агрессии Италии против Эфиопии, пал первой жертвой проклятой двойственности ее статуса. «Эфиопию» запретил лично Гопкинс по этическим соображениям: в спектакле на госфинансировании недопустимо выводить глав иных стран. Гопкинс не симпатизировал фашизму, а честно объяснял: нейтралистская позиция Америки обязывает. Но во что же тогда, еще не родившись, превратилась его мечта о «свободном театре»? Райс подал в отставку в январе 1936-го, отчаявшись доказать начальству, что все сценические тексты Муссолини и Хайле Селассие сугубо документальны.

Тогда же Эшли Петтис, директор образовательных программ ФМП (как и Флэнаган, он бывал в СССР), запретил исполнение оратории Эли Зигмайстера «Биография» на стихи редактора New Masses Абрахама Магила. Упоминание Генри Форда, Меллона и Рокфеллера как убийц рабочих лидеров могло, по его мнению, вызвать недовольство правительства. Композитора Марка Блицстайна, носившегося с петицией в защиту Зигмайстера, потрясла осторожность коллег, всячески увиливавших от того, чтобы поставить свою подпись.

Райса сменил на посту драматург и консультант «Группы» Филип Барбер, а затем, в сентябре 1937-го, – продюсер Джордж Кондолф, имевший свои счеты с цензурой с давних времен, когда он управлял нью-йоркским театром Empire. В феврале 1927-го он и вся труппа спектакля по пьесе Эдуара Бурде «Пленница» угодили под арест и под суд за «непристойность». То ли смелая, то ли спекулятивная французская пьеса повествовала о драме в семье посла: его дочь попала под влияние «дегенеративной женщины» – стала лесбиянкой. Спектакль благополучно шел уже пять месяцев, но кто-то из городских политиков решил заработать очки на борьбе за нравственность. Играл жениха юной «дегенератки» Бэзил Рэтбоун – лучший экранный Шерлок Холмс всех времен и народов. Унижение он не забыл до конца дней своих: «Отвратительное предательство, самый позорный пример насаждения политической цензуры в демократическом обществе ‹…› хладнокровный, бессовестный саботаж значительного произведения современного искусства».

Тем временем Флэнаган то ли вошла во вкус администрирования, то ли все больше и больше нервничала. Спектакль «Судебный запрет» она назвала «дурной журналистикой и истеричным театром».

После прогона «аграрного» спектакля Флэнаган, по словам Лоузи, назвала его «абсолютно коммунистической пропагандой» и попыталась убить «Газету», упредив тех, кто считал коммунисткой ее саму.

Морис Уотсон, Артур Арент и я сказали ей: «Или мы начинаем через три дня, как решили и как объявили, или мы трое подаем в отставку – и обнародуем причины нашей отставки: ваше вмешательство и противоположность наших и ваших политических предпочтений». Нам позволили приступить, и это был чудесный вечер, первый спектакль Федерального театра в зоне Бродвея. В зале, естественно, была Элеонора Рузвельт; мэр Ла Гуардия; очень левый нью-йоркский депутат Маркантонио; коммунистический вождь Эрл Браудер. Везде кишели тайные агенты, и еще в тот же самый день происходило собрание «Американского легиона». Ветераны устроили манифестацию и атаковали зал, и полиция их отбросила [только] потому, что там находились такие люди. Потом кто-то сломал пульт управления светом, очень навороченный и очень дорогой. В общем, конфликт материализовался. Многие работали над спектаклем, вероятно, не соглашаясь с его посланием, но были счастливы участвовать в нем, и саботажа у нас больше не случалось. В нас целились только насмешками и при случае яйцами и другими метательными снарядами. – Лоузи.

* * *

Приключения оперы Блицстайна «Колыбель будет качаться» – героический скандал, в одночасье вошедший в легенду, и великолепная кульминация ФТП.

Блицстайн был почти святым. Он столь тотально и безмятежно верил в Эдем, который ждал нас всех по ту сторону революции, что говорить о политике с ним было совершенно невозможно. ‹…›. Когда он входил в комнату, свет становился ярче. Он был снарядом, ракетой, устремленной к одной цели, и этой целью была его опера – он почти поверил, что одно ее исполнение станет сигналом к началу революции. – Орсон Уэллс.