Красный сфинкс

«Секретный фарватер» (1964), «Бухта Потаенная», «Когти тигра», «Предела нет» (1970), «Эхо бури» (1971). Подвиги морских разведчиков, подводников, матросов, офицеров. В повести «Предела нет!» вдруг опять возник фантастический элемент. В давнем рассказе («Аромат резеды»), послужившем основой для этой повести, некий Герт когда-то подвергался страшным экспериментам, суть которых до него дошла только благодаря попавшему в его руки дневнику фашистского врача. «Он схватил тетрадь так поспешно, что чуть не опрокинул настольной лампы. Торопясь, перевернул несколько страниц, заглянул в начало. Его поразили слова „формула“ и „страх“. Мышьяковистый ангидрид, – записано было там. В числе симптомов чувство страха. Дифенилхлорарсин. Человек, как выяснилось, значительно чувствительнее собак и мышей. При продолжительном вдыхании наблюдается чувство страха. Окись углерода. Наблюдается также поражение нервной системы: состояние депрессии, бредовые идеи и галлюцинации. Цианистый водород. В конвульсивной стадии чувство страха у отравленного увеличивается, сознание теряется, появляются судороги». Перечень этот заключался словами: «Но то были лишь предтечи моего лютеола».

В повести «Предела нет!» ситуация была осовременена. «В газетной вырезке, – сообщал главный герой, – дано описание документального фильма, который был посвящен специальным маневрам, проведенным в Англии. Над „полем сражения“ авиация распылила небольшие дозы ЛСД. Ветер (направление и сила его были рассчитаны заранее) подхватил и понес на „позиции“ противника „отравленный воздух“. Эффект разительный! Солдаты перестали подчиняться офицерам, бросили оружие. Некоторые в панике взбирались на деревья».

«Научного образования у меня нет, – не без горечи писал Леонид Дмитриевич. – Это очень мешает в работе над научно-фантастическими книгами. Более 25 лет я проработал корреспондентом, преимущественно в комсомольской печати и побывал кое-где, а главное, встречался со множеством интересных людей. Это и помогло мне написать несколько книг. – (Уверен, что Леонид Дмитриевич хотел написать: несколько удачных или интересных книг, но он терпеть не мог даже намека на хвастовство, – Г. П.) – Первая моя повесть была приключенческая, об Америке – «Мальчик с веснушками» – и печаталась в «Комсомольской правде» в 1936 и 1937 годах…»

В квартире Леонида Дмитриевича в Москве на проспекте Мира царил уют. Хозяин походил на Дон-Кихота (так называл Леонида Дмитриевича Ефремов) – высокий, красивый. Впрочем, мне, мальчишке, все там казалось необыкновенным: стеллажи с собраниями сочинений, ваза с фруктами на столе, какие-то особенные занавески. Я приехал в Москву из Ленинграда после многих личных потрясений, мир казался мне поставленным на голову, а тут – книги, ваза с фруктами, уют, и доброжелательный, внимательный, пристально всматривающийся сквозь очки человек. «Я тебя узнал, – сказал он. – Ты тощий и длинный. Таким я тебя и представлял. Бери яблоки, ешь и рассказывай. Ты типичный астеник, так я и думал. Учти, – улыбнулся он, – в политике и в искусстве астеники часто становятся страдальцами. Тебе надо просто жить, не залезать в мистику, не закапываться в ученых книгах. Работай, влюбляйся, качай мышцы, забудь про высокое предназначение. – Он уже знал, что я пишу стихи, что в Ленинграде побывал у Анны Андреевны Ахматовой. – Читай!»

«Все утро небо плакало, Лишь к вечеру устало. О, как в саду Елагином Тебя мне не хватало…»

«Ты читаешь так, будто стихи у тебя записаны в одну строчку».

«А они так и записаны».

Платов огорченно покачал головой: «Ты поэт».

«А разве это плохо?»

«Конечно, плохо, – честно ответил он. – Для фантастики плохо. Поэзия, как правило, мешает прозе. За редкими исключениями. – Он всерьез так считал. – Поэзия фантастике будет мешать. Поэзия – хищница. Она не терпит соперниц. У поэтов сам их образ жизни мешает глубокой работе. Понимаешь? Хорошо, что ты пока не хам, – смерил он меня каким-то новым оценивающим взглядом. – Часто поэты – хамы. Есть у нас такой Сергей Островой. Пустышка, а держится императором. Странно, странно, – покачал он головой. – Неужели это Долматовский напечатал твои стихи в „Смене“? Он такой высокомерный… Но знаешь, – опять улыбнулся Леонид Дмитриевич. – Я бы на твоем месте все бросил и ушел в газетчики. Самая лучшая возможность повидать мир. Раньше я много ездил, теперь сердце побаливает. Жалею, что после войны не остался в Ленинграде, у меня была такая возможность. Ты ешь, ешь яблоки, – пододвинул он вазу. – Еще будет арбуз, а потом обед. Я, к сожалению, фантастику больше не пишу, знаний не хватает. Но если честно… Если по гамбургскому счету… Подумай над моими словами… Эпоха – это, конечно, Ахматова. Перед нею многое меркнет… Иван Антонович меркнет, – улыбнулся он. – Понимаешь? Разные масштабы…»

В 1976 году, будучи в Москве, я позвонил Леониду Дмитриевичу.