Красный снег

Ослепительный свет, громкие голоса, звон приборов, шум оркестра, с трудом перекрывающий людское многоголосье, запахи еды, пота и одеколона – все это разом обрушилось на вошедших, накрыло океанской волной. Управляющий заманеврировал между столиками, расчищая дорогу, временами сердито зыркая на замирающих под его взглядом официантов и расточая златозубые улыбки статским и мундирным посетителям. Хозяйским мановением руки заставил исчезнуть с белоснежной скатерти бронзовую табличку «Занято», подозвал официанта, шепнул тому что-то на ухо, отчего и без того широкая улыбка юноши стала еще приветливее, взгляд – услужливее, спина непостижимым образом одновременно и вытянулась вверх, и застыла в готовности поклониться, и даже набриолиненная шевелюра засверкала ярче. Не обременяя дорогих гостей проблемой выбора по меню, официант в пять минут заставил стол кастрюльками, тарелками, вазочками с икрой и блюдцами с различными закусками, сбоку водрузил на высокой одноногой подставке серебряное ведерко с шампанским во льду, а в центр столового натюрморта поместил царственно заиндевевший графин с водкой.

Зала меж тем умеренно шумела, как и полагается приличному заведению, не замечая ночи. Вполне чинно звенел, сталкиваясь в надстольном пространстве, хрусталь, в антрацитовом глянце икры отражались миллиарды огней и сотни лиц, пузырьками вдовьих слез мадам Клико уносились к высоченному потолку здравицы. Оркестр умело выводил модные в этом сезоне мелодии, нисколько не мешая всеобщему разговору. Товарищи-коллеги выпили по рюмке ледяной водки, чтобы согреться с мороза, закусили. Официант немедля наполнил широкие фужеры искрящимся шампанским, принялся откидывать крышки с серебряных кастрюлек, сопровождая все причитаниями, будто наемная бабка-поминальщица:

– Извольте, господа, настоятельно рекомендую к водочке холодное мясо с дичью или же, ежели желаете, брошет из корюшки. Опять же, вот наисвежайшая форель гатчинская о блё, консоме «Жюльен» с пирожками всякими, жиго барана аглицкого с бобами и соусом демигляс. Не извольте сомневаться, повар упрежден, готовил значительнее, нежели евойная мама заказывала бы.

Перебивая гастрономический речитатив, со сцены в зал посыпались куплеты какой-то ресторанной песенки:

Как солнце закатилось,
Умолк шум городской,
Маруся отравилась,
Вернувшися домой.

В каморке полутемной,

Ах, кто бы ожидал,
Цветочек этот скромный
Жизнь грустно покидал.

Измена, буря злая,

Яд в сердце ей влила.
Душа ее младая
Обиды не снесла.

Ее в больницу живо

Решили отвезти,
Врачи там терпеливо
Старалися спасти.

– К чему старанья эти!

Ведь жизнь меня страшит,
Я лишняя на свете,
Пусть смерть свое свершит.

И полный скорби муки

Взор к небу подняла,
Скрестив худые руки,
Маруся умерла[16].

Певица поклонилась рукоплещущей зале, сверкнув великолепными голыми плечами, и упорхнула за кулису. Константин Павлович обвел глазами аплодирующую публику – благодаря месту, на которое их усадил администратор, возможность для созерцания была превосходная. Не жалели ладоней в основном как раз обитатели угловых столиков – господа надменного вида, занимающие центральные места, лишь скептически прикладывали к губам салфетки, а их спутницы брезгливо морщили носики на такое проявление обожания.

– Господи, что это за убожество? Как можно это слушать? – Маршал повернулся к Филиппову. – Ведь это просто пошлость какая-то!

– Ну, всякое искусство имеет право на жизнь, голубчик. Тем более, как вы видите, у этого порядочно поклонников, готовых платить за возможность послушать и посмотреть.

Константин Павлович скомкал накрахмаленную салфетку, бросил ее на стол.

– Владимир Гаврилович, вы же понимаете, что, оправдывая востребованность подобного… гм… искусства, вы оправдываете тем самым отсутствие вкуса у одних и совести у других? Зачем воспитывать в этой человеческой массе тягу к прекрасному, если тяга к ужасному в них уже есть и за удовлетворение этой тяги они готовы платить? Вот господа антрепренеры и плодят подобную пошлость, набивая себе карманы.

– Но чего же вы хотите от этой публики? Это мы с вами читали в оригинале Рабле и способны восхищаться гравюрами Дюрера. А большинству из аплодирующих просто недоступно высокое искусство. Недоступно ни для ознакомления, ни для понимания. – Филиппов остановил сорвавшегося было в их сторону официанта, сам наполнил рюмки. – Простите, дешевым снобизмом отдает, но ведь правда же. И уж вряд ли возможно переделать их в таком возрасте. Тут с гимназической скамьи надо бы… Но так большинство из них и гимназии не кончило.