Красный террор глазами очевидцев

Только что я отправил это заявление, как мне сообщили, что арестован и отправлен в комендатуру товарищ прокурора, только что демобилизованный Н. А. Русанов. Я послал требование коменданту немедленно освободить г. Русанова для отправления им перед судом должностных обязанностей, и, к моему удивленно, спустя некоторое время Н. А. Русанов явился ко мне в кабинет.

Это придало мне бодрости, но через несколько минут передо мною были измученные лица сына и дочери ген. Мачканина и жены и дочери А. А. Чернышева. Что я им мог сказать? Дети П. С. Мачканина спросили меня, могут ли они взять для погребения труп отца. Я посоветовал им сделать это осторожно и без огласки.

Давая этот совет, глядя в измученные глаза Мачканина-сына,[150] я не предвидел, что на другой день замученный труп этого юноши будет брошен на то самое место, откуда он осмелился взять для погребения изуродованное тело своего отца.

Этот и последующие дни были каким-то сплошным кошмаром. Отовсюду, от милиции, судебных следователей, отдельных лиц, поступали заявления об обнаруженных ими трупах: бывшего советника губ. правления А. К. Барабаша, землевладельцев — отца и сына Жуковых, бывшего пристава Залеевского, уездного предводителя дворянства полк. Иванова и т. д.

Наконец явился ко мне с перекошенным лицом молодой кандидат, исправлявший обязанности судебного следователя, и протянул мне акт судебно-медицинского осмотра тела несчастного А. А. Чернышева. Больше тридцати ран сабельных, штыковых и огнестрельных обнаружено было на его теле. Семья с трудом узнала останки, когда они были ей предъявлены для опознания. Тут же следователь рассказал мне о звериной жестокости солдатских баб, пытавшихся выбросить тело из гроба, когда семья увозила его из часовни для погребения на кладбище.

Я ломал в бессилии руки и почти мечтал о собственном аресте, как о выходе из создавшегося вокруг меня кольца кошмарных переживаний.

Наконец, наступил и мой черед. В ближайшую ночь — это было, кажется, 20 июня 1918 г., - раздался стук прикладами в двери моей квартиры. С улицы вошла группа матросов, увешанная, точно знаками отличия, пулеметными лентами. Предложив перепуганным домашним не трогаться с места, матросы назвали мое имя и задали вопрос, имеется ли у меня в квартире какое-либо оружие. После моего отрицательного ответа они приступили к обыску. Они отложили и потом забрали с собой имевшийся у меня план губернаторского дома, где теперь размещался совнарком, исправленную мною во время экскурсий карту окрестностей Эльбруса и тетрадь моих юношеских стихотворных опытов.

При обыске в детской они нашли кремневый, художественной работы, пистолет, подаренный моему сыну приятелем-горцем при посещении нами его родного аула, и, не стесняясь присутствием моей семьи и детей, тут же подняли спор, признать или не признать этот пистолет оружием. Я понимал, что, в сущности, это спор о моей жизни. Может быть, инстинктивно понял это и мой маленький сынишка. Бросившись к матросам, он просил, чтобы ему вернули его пистолет.

— Это не папин, а мой, не папе, а мне подарил его Тау-бий, отдайте пистолет, — требовал он.

В это время моя жена, узнавшая в одном из матросов родственника Ф. М. Онипко — Воронина, шепнула мне об этом. Я отозвал Воронина в сторону и спросил его, не известно ли ему, где в настоящее время Ф. М. Онипко, пояснив, что меня с Ф. М. Онипко связывают самые тесные узы дружбы.

— Позвольте, так вы будете тот самый, — он назвал мое имя и отчество, — о котором мне говорил Федот Михайлович.

— Тот самый.

— Тогда не беспокойтесь, я постараюсь все уладить. Только первое условие, не волнуйтесь, что бы вы ни увидели в комендатуре.

— Ну, товарищи, идемте. А вы, — обратился он ко мне, — потрудитесь следовать за нами.

С трудом оторвавшись от семьи, умолявшей матросов оставить меня в квартире до утра, я вышел в сопровождении матросов на пустынную улицу. Было уже около 2 часов ночи. Воронин шел рядом со мною, остальные матросы сзади, о чем-то негромко перешептываясь. Это меня нервировало, — я вспомнил описание многочисленных штыковых ран в спину при осмотре тела А. А. Чернышева.

Заметив это, Воронин заявил, что доставку меня в комендатуру он берет на свою личную ответственность, и предложил остальным матросам идти вперед.

По дороге он мне еще раз обещал сделать всё от него зависящее, чтобы меня не отправили в Юнкерский сад (в этом огромном саду, выходящем своею длинной оградой на Базарную площадь, впоследствии было обнаружено около 70 трупов казненных за этот период большевиками). Когда мы прибыли в комендатуру и меня подвели к столу, за которым или, вернее — на котором, сидели матрос Игнатьев и комендант Промовендов, председатель тройки, в которую входил и Воронин в качестве политического комиссара, Игнатьев спросил Воронина, указывая на меня:

— Кто такой?

— Прокурор Краснов.

Игнатьев вгляделся в меня и осклабился.

— А, господин прокурор, вот вы собирались судить «палачей», а теперь мы вас будем судить. Только суд у нас скорый, но не милостивый.