Красный террор глазами очевидцев

Я просил дать мне возможность сообщить семье, что я прибыл в комендатуру, и тем ее успокоить.

— Это что за нежности, — ухмыльнулся Игнатьев, — когда мы сидели в тюрьме, ведь вы нам не разрешали успокаивать по телефону наши семьи?

— Не беспокойтесь, я сообщу вашей семье, — успел шепнуть мне Воронин.

— Наши правила обращения с заключенными гуманнее во всяком случае ваших. Известно ли вам, — спросил я Игнатьева, — что после того, как я посетил в тюрьме вашу камеру и ответил на вопрос ваш, отменена ли смертная казнь, мне было воспрещено дальнейшее посещение тюрьмы.

— Кем воспрещено?

— Советом народных комиссаров.

— А чем вы это подтвердите?

— Бумагой, официально присланной мне.

— Она с вами?

— Нет, я не ношу с собой своей канцелярии.

— А когда вы ее мне покажете?

— Когда вы меня освободите.

— Ишь, какой вы хитрый. Что у него нашли? — спросил Игнатьев вернувшегося Воронина.

Тот указал на сверток отобранных у меня вещей. Какой-то незнакомый мне господин, элегантно одетый, рассматривал, вынув из свертка, кремневый пистолет.

— Что, хороша штучка, граф? — спросил Игнатьев. — За этакие штучки можно и в Юнкерский прогуляться.

Я хотел было возразить Игнатьеву, но «граф» (потом мне сообщили, что это титулованный пленный австрийский офицер, служивший в местном штабе красной армии, впоследствии, при Добровольческой Армии, он умер от тифа в Ставропольской тюрьме) дотронулся до моего рукава и с оттенком нерусского акцента, медленно, как говорят иностранцы, произнес:

— Это совершенно музейная вещь, товарищ Игнатьев, в этих штуках я толк понимаю. А вам, — обратился он ко мне, — надо не забывать, что лучшее украшение мужчины — выдержка.

Воронин принес мне стул и предложил сесть в стороне от стола, а сам о чем-то стал негромко говорить Игнатьеву.

— Ладно, — громко ответил тот.

Проходя мимо меня, Воронин сделал мне знак глазами, и, когда мы отошли, он сообщил мне, что добился от Игнатьева обещания, что меня до утра не выведут из помещения комендатуры.

— А там видно будет, — добавил он.

Для меня настали томительные минуты ожидания. В комендатуру то и дело приводили новых арестованных. Привели моего родственника генерала Л. А. Рослякова, ген. М. П. Пышненко,[151] полк. Пеньковского, несколько офицеров, у которых нашли погоны и оружие, каких-то простолюдинов в поддевках. Игнатьев и Промовендов большею частью говорили с арестованными повышенным до крика голосом, стуча рукоятками револьверов по столу. Изредка присоединялся к ним приходивший и уходивший куда-то истощенный, неврастеничного вида, субъект.

Уже утром ввели в помещение комендатуры в полном облачении католического ксендза и за ним ворвались в помещение плачущие и кричащие женщины-католички, которых красноармейцы пытались вытолкнуть из комендатуры.

Как выяснилось, ксендза арестовали во время совершавшегося им богослужения, — в этот день был праздник «Божьего тела» — и прямо от алтаря доставили в комендатуру. Истощенный субъект, оказавшийся палачом-садистом Ашихиным, впоследствии повешенным по распоряжению ген. Уварова,[152] исступленно, даже не кричал, а визжал, топая ногами, как это делают дети, и тыча в священника дулом револьвера. Ему вторил арестовавший ксендза поляк-рабочий, впоследствии кончивший жизнь в сумасшедшем доме.

Я не выдержал и подошел к столу, сидя на котором, Игнатьев и Промовендов равнодушно наблюдали эту исступленную сцену.

— Послушайте, — обратился я к ним, — ведь самый злейший враг ваш не мог бы придумать более вредной для вас сцены. Подумайте, что потом будут говорить о вас эти простые, полные религиозного негодования женщины.

— Будет, товарищи! — прекратил эту сцену Игнатьев.

Когда началось движение по улице, я увидел прильнувшими к стеклу зеркального окна комендатуры лица моих детей и жены, некоторых гласных городской думы и знакомых. Рискуя быть арестованным, к Промовендову прорвался мой друг — сослуживец по окружному суду — и стал требовать объяснения оснований моего ареста.

Вскоре ушел Игнатьев, а затем куда-то вызвали по телефону Промовендова, и он уехал на автомобиле. Вернувшись около 11 часов утра, он заявил мне, что я свободен, а потом объявил и всем арестованным в эту ночь:

— Идите домой — вы свободны.

Столкнувшийся со мной в выходных дверях Воронин спросил меня, не уводили ли кого-нибудь ночью из комендатуры.

— Нет, — ответил я.

— А генералы ушли одни или с родственниками?

— Кажется, с родственниками.

— Ну, сегодня на редкость счастливая ночь, — сказал Воронин и потом добавил, понизив голос: — А вы все-таки поскорее отсюда уезжайте.